Аквариумная любовь

Стряхнув с себя оцепенение, он направился в кухню, захлопнув дверь прямо перед моим носом. Я осталась стоять перед дверью, утопая в слезах и соплях.

Поздно ночью Йоуни пришел и лег рядом со мной. Он натянул на себя одеяло и замер, повернувшись ко мне спиной.

— Я тебя люблю, — сказала я, потому что не могла придумать ничего другого.

— Это ничего не меняет, — ответил Йоуни чужим голосом.

— Меняет!

Я решила проверить, отбросит ли он мою руку, если я прикоснусь к нему. Он не отбросил.

— Йоуни, ты ведь веришь, что я не то имела в виду?

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза:

— Верю, верю.

Я осторожно обняла его и стала тихо укачивать, как маленького ребенка. Я хотела что-нибудь спеть, но ни одна песня не приходила на ум.

12

На вокзале меня никто не встретил. У мамы не было водительских прав, а отец, как всегда, халтурил. А если бы меня приехал встречать Сеппо, то я бы решила, что у него крыша поехала.

Я шла домой, разглядывая знакомые дома. По обеим сторонам дороги расстилались замерзшие поля. Лед кое-где раскололся, и мутная слякоть прорывалась наружу, словно гной из раны.

Через некоторое время на дороге показалась наша соседка Эва Таллила. Она ехала на раздолбанном велосипеде. Поравнявшись со мной, она прищурилась, резко затормозила и спрыгнула с велосипеда.

— Здравствуйте, — поздоровалась я.

Эва перевела дух. Я ей никогда не доверяла. Она была такой хитрющей, что даже когда улыбалась, глаза ее были словно дырки в заднице.

— Здравствуй, здравствуй, приехала погостить к родителям?

— Ага.

— Ну-ну.

Она стояла посреди дороги и ждала, что я продолжу разговор. У нее были смешные кудряшки у висков, словно маленькие рулончики туалетной бумаги. С ними она была похожа на барана.

Я ничего не сказала, и она снова взгромоздилась на велосипед.

— Ну, всего тебе хорошего…

— И вам также, — отозвалась я.

Эва натянуто улыбнулась. Она все еще не могла простить мне того, что моя фотография появилась как-то на обложке рекламного каталога «Анттила». Это еще в те времена, когда я подрабатывала фотомоделью. Тогда я на какое-то время стала второй знаменитостью округи.

Первенство бессменно принадлежало Юсси Тойвиайнену, который из-за мясного прилавка местного магазинчика попал прямо на телевидение. Это была какая-то реклама, где у него спрашивали, какой окорок самый лучший, а он показывал на тушку на витрине и объяснял почему. Никто другой из моих друзей детства ничего особого в этой жизни не добился.

Мама развешивала белье на веревке. На ней был неизменный фартук в горошек. Сколько себя помню, он всегда был заляпан тестом, клеем, жиром и соплями. В карманы я боялась даже заглядывать. Там наверняка нашелся бы какой-нибудь замусоленный кусок хлеба, который я выплюнула изо рта еще в возрасте пяти лет.

На голове у нее была меховая шапка, купленная на барахолке, которую мы с Сеппо называли цыплячьим котелком. Она была точь-в-точь как остатки скорлупы на голове у цыпленка из мультика про Калимеро.

— Дочка! — закричала мама и замахала рукой.

— Здрасьте…

Я опустила сумки на землю. Мама легонько похлопала меня по плечу. С тех пор, как у меня начались месячные, она ко мне почти не прикасалась.

— Надо же, какой сюрприз! Мы так обрадовались, когда ты вчера позвонила и сказала, что приедешь. Ну, пойдем выпьем кофе.

Мама подняла с земли пустую корзину для белья и пошла к дому. Я поплелась следом. Первым делом я заглянула в комнату Сеппо. Там никого не было. Со стены на меня злобно пялилась морда Элиса Купера.

— А где Сеппо? — спросила я, входя в кухню. Мама наливала воду в кофейник.

— Да откуда ж я знаю, где он там шляется?

Она помолчала и поставила передо мной кофейную чашку и молочник.

Я пила кофе и смотрела в окно. Меня уже все начало раздражать, хотя я приехала только пару минут назад.

— Ну а как у тебя дела?

Она выложила на стол миндальные булочки и хлеб.

— Хорошо.

— Ты все еще с тем же парнем? С юристом?

— Э-э… нет. У меня уже другой. Журналист.

— Ага…

Мама явно была разочарована. Она подошла к плите и загремела кастрюлями. Я встала из-за стола и пошла прилечь в комнату Сеппо. Его подушка пахла ванильными леденцами. Я рассматривала комнату Сеппо, пытаясь представить, чем он живет. Теперь я уже ничего об этом не знала.

Раньше он мне сам обо всем рассказывал.

Когда ему было пять, он пришел ночью в мою комнату и сказал: «Знаешь, я сегодня в детском саду целовался с Хели Кипполой. Представляешь? С самой Хели Кипполой!»

Когда ему исполнилось двенадцать, он перестал приходить ко мне по ночам, но вечно приставал с расспросами.

— Что значит «взять женщину»? — спросил он однажды. — Как ее берут, когда «берут»?

— Откуда ты это взял? — удивилась я.

— Ниоткуда, прочитал в одной книжке, — сказал он.

— Не забивай себе голову всякой ерундой, — посоветовала я. — Тебе пока рано об этом думать. Не переживай, сам поймешь, когда надо будет.

— Интересно, как же это я САМ пойму! — взбесился он. — Что ж, по-твоему, я должен лежать как бревно и ждать, пока что-нибудь произойдет?

— Да что ты раньше времени-то беспокоишься? Глядишь, как дойдет до дела, все само собой и уладится.

— «Само собой»… ну блин, подсказала, сестренка!

После того как мы перестали драться друг с другом, наши отношения совсем ухудшились. Пока он был в Америке, он написал мне одно-единственное письмо за весь год. Я до сих пор помню его наизусть.

«Хай, сестренка! Пишу тебе из Миннесоты. Все идет путем, семья хорошая, без закидонов, но могли бы быть и побогаче. У них, прикинь, всего одна машина!!! У меня здесь уже и женщина есть, Каролина Андерсон. Вообще нехило так завести себе бабу по ту сторону лужи-окияна! А так особых новостей нет. Ты не обижайся, если я больше не буду писать. Я о тебе помню, даже если не пишу. Блин, надо бы домой еще написать, но уже затрахало искать здесь почтовые марки. Вообще, я так посмотрел — здесь кругом одни понты, магазины завалены дерьмом, и по телику, наверное, тыща каналов. У них это называется «забота о потребителе». Здесь все только и делают, что потребляют.

Бай,

Сеппо».

Позже я стала сомневаться, существовала ли вообще эта Каролина Андерсон. Когда Сеппо вернулся в Финляндию, из него слова клещами было не вытянуть. Он больше ни о чем не рассказывал и сам ничего не спрашивал.

Я подошла к письменному столу Сеппо и открыла верхний ящик. Там аккуратной стопкой в хронологическом порядке лежали комиксы про Тинтина [7]. Во втором ящике было полно мелочи, зажигалка с голой девицей и старые фотографии.

Я стала рассматривать фотографии. На первой мы были с Сеппо еще совсем мелкие, в красных колпачках. Мама сшила нам на Рождество костюмы гномов с огромным количеством бубенчиков. Мы в них вздохнуть не могли без того, чтобы они не звенели. Мама даже пыталась уговорить меня надеть этот костюм на рождественский праздник в школу, говорила: «Подумай только, ты войдешь, звеня, и все сразу повернутся и скажут: какая же у тебя замечательная мама, как она здорово все придумала!» — но я наотрез отказалась.

На другой фотографии мы всей семьей в Альпах. Улыбки до ушей. Это было турне по Австрии. Мы всю дорогу пререкались. Самая отчаянная схватка произошла уже под конец путешествия.

Мы не поделили книжку, и Сеппо изо всех сил ударил меня в нос своим маленьким жалким кулачком. Я стукнула его по голове «Сказками матушки Гусыни», там еще на обложке была такая странная гусыня с длинной-длинной шеей и кружевным чепчиком на голове. Угол книжки угодил Сеппо прямо в глаз. Он зажал глаз ладонью, сполз на пол машины и заорал, как резаный поросенок.