Это было у моря (СИ)

Пес начал было мысленно ее проклинать и тут же остановился — уж ее-то обвинять было не в чем. И все же Клиган на короткий момент возненавидел и ее, и Серсею, и Джоффри за весь этот беспокойный ад, что творился нынче в его похмельной голове. До одури хотелось закрыться в своей каморке и пить, пить, пить до полного забвения.

Пес оглянулся, пытаясь понять, что происходило за спиной. Они остановились ровно под фонарем — одним из тех немногих, что уцелели в сражении с пьяными играми молодежи. Пташка стояла, как рыцарь, преклонивший колено перед прекрасной дамой, и что-то разглядывала у себя на ступне. Она, разумеется, так и шла со своими тряпичными тапками через плечо. Пес мысленно проклял себя за взятый темп. Девчонка, при всей ее длинноногости, едва доходила ему до плеча, — стоило сбавить скорость и проверить, обута ли она. Ага. Вытерла ли нос, не замерзла ли, а также поинтересоваться, не хочет ли она мороженого? Седьмое пекло, вот путаница!

Пташка, меж тем, оторвала свой взгляд от пыльной ступни и взглянула на него — снизу вверх, впервые не отводя глаз. Пес дернулся как от удара — ему показалось на миг, что она, как он и страшился, читает его, как открытую книгу. Боги, его мысли — их невозможно было скрыть, и права была, как всегда, Серсея, высмеивая его. Барьеры рухнули, и прятаться было больше негде. И незачем.

В желтом свете фонаря глаза ее казались серыми, как узкая полоса неба вдали за деревьями, что еще хранила поцелуй ушедшего солнца. На секунду (или ему вновь показалось — он и рад, и не рад был обманываться) между ними словно вычертился луч — и он, не моргая, глядел на нее, не в силах порвать связь. Тонкие ее, слегка нахмуренные светлые брови расправились, как шелковистые крылья бабочки расправляются в покое. Пташка вдруг показалась ему страшно, до невыносимости близкой, — он перестал понимать, где кончался он и начиналась она, а мысли их, казалось, слились воедино. От этого ощущения, больше, чем от какой-либо физической близости в его жизни, Пса затопило почти осязаемое чувство тепла. И голода.

Боги, как он изголодался по ней: по ее телу, но больше по ее душе, по тому, что скрывалось за этим ясным взором, за чистым белым лбом с родинкой на виске. Пес был готов рухнуть перед ней — носом в мягкую пыль, и принести все мыслимые и немыслимые обеты на свете, и остаться там, остановить это мгновенье, эту ночь, этот фонарь, окольцевавший их пятном желтого мутного света секундный союз. Но мгновение прошло — Пташка опустила глаза, ее пушистые рыжие ресницы прервали дрогнувшую связь, и Пса скрутило внутри от страшной боли осознания того, что самый светлый миг его жизни прошел.

Но Пес на то и Пес — дав себе самого решительного внутреннего пинка, он проскрипел, чтобы Пташка уже обулась и не валяла дурака. После чего отвернулся. Сил не было. Совсем. Пес кожей ощущал, что от него осталась одна оболочка — все остальное куда-то делось, провалилось в семь преисподних, жалкие остатки его дурной души повисли каплями обиды на длинных золотистых ресницах. Пташка от резких его слов — он продолжал что-то ей вещать, сам не понимая, что говорит — дернулась, как от порыва холодного ветра, и яростно принялась обуваться. Пес, не зная, куда себя девать, закурил, — что ж, хорошо, легкие у него пока остались, можно продолжать их гробить. Он шагнул во тьму — все внутри протестовало — и побрел дальше. Пташка, спотыкаясь и шаркая, потащилась за ним.

До гостиничной парковки он больше ни разу не оглянулся, а когда из темноты возникли окруженные пятнами фонарей стеклянные двери гостиницы, уже решил отойти в сторону и идти обратно — там его ждали остатки эля и холодные объятья Серсеи. Пташка, косолапя, прошлепала к дверям, и уже была готова скользнуть в открывшуюся стеклянную пасть, но оглянулась через плечо, бросая на Пса грустный, прожигающий его насквозь, доверчивый взгляд. Пес проклял себя с полсотни раз, и, продолжая проклинать, решительно направился к замершей на пороге Пташке.

— Сядь где-нибудь, гляну твою ногу, не ровен час, еще гангрена начнется.

Пташка, как примерная школьница, тут же села на край идиотского горшка с чахлыми цветами, видимо, служащими украшением гостиницы. Автоматическая дверь жадно чмокнула резиновыми губами и больше уже не открывалась.

Пес преклонил колено перед Пташкой. И опять другой уже фонарь заключил их в свой странно интимный желтый круг света. Вокруг молчала влажная тьма — ветерок стих, и повеяло запахом сырости и дальних магнолий.

Пес посмотрел на свои руки и заметил, что они дрожат — вероятно, организм уже не выдерживал разлуки с алкоголем. Итак, либо действовать, либо уходить — пауза затягивалась. Пес бережно, как только мог, взял девочкину маленькую ступню в руки. По позвоночнику пробежали искры, пах налился тяжестью, перед глазами поплыли было черные круги — до падения был только один шаг — все это было слишком! Пес окатил себя холодным душем мыслей о том, что ждало его дома — вдохнул — непотребная полуобморочная истома отступила. «Думай о Серсее, проклятое животное, только о ней!»

На узкой пыльной подошве розовела неглубокая царапина, но крови не было, да и заноз не наблюдалось. Пес повернул Пташкину ногу к свету, уже спокойно изучая подошву и пятку на предмет заноз. Тут Пташка вздрогнула, покрылась гусиной кожей и одернула ногу, как потревоженный зверек. Пес заставил себя встать.

— Ничего нет. Просто мелкая ссадина. В номере промой ногу теплой водой с мылом и перекисью, что ли, ее залей. Есть у тебя перекись?

Пес говорил нарочито грубовато, безнадежно пытаясь за ерничаньем скрыть неловкость момента. Получалось плохо. Послушная обычно Пташка вдруг бунтарским жестом подняла опущенную голову и опять — это было, как дежа-вю — уставилась прямо ему в лицо немигающим взглядом своих затягивающих в омут прозрачной зеленоватой голубизны глаз. Опять эта непонятная связь, которую невозможно было измыслить за минуту до этого, но которая сейчас, в этот миг, была единственной отсекающей все и вся реальностью — реальностью для него и для нее. На этот раз в Пташкином взгляде промелькнуло что-то новое — вызов? Она, кажется, начинает играть…

Пес в очередной раз за этот вечер содрогнулся и первым отвел взгляд.

— Найдется.

И странная насмешка в голосе. Или призыв? Она усмехнулась уголком рта, непривычно, по-женски лукаво и как-то цинично. Пес занервничал. Все вокруг опять начинало катиться куда-то под откос, — и он уже не владел ситуацией.

Девочка росла на глазах. Пора было сваливать, сейчас, пока не поздно.

— Спасибо за заботу.

Опять эта треклятая усмешка. Седьмое пекло! Она что, брала уроки у Серсеи?

— Не за что. Ты посылка, тебя полагается доставить в целости и сохранности. — Пес нарочито хамил, смущенный и огорошенный. — Должен же я был удостовериться, что тебе завтра не придется отрезать ногу. Лети в постельку, птенчик!

Он заставил себя повернуться лицом во тьму, туда, к той дороге, что лежала перед ним. Тело словно одеревенело и не желало слушаться. Он шагнул за порог светового пятна и отсек себя от тепла, неожиданно оказавшись во тьме, как в ледяном омуте. Пес побрел вперед, слушая в ушах бешеный ритм собственного сердца.

Дальше, иди дальше. Не смей оглядываться — кто оглянулся, тот пропал. Он —то уж точно.

Пташка все еще стояла на пороге — его слух был настроен на нее, как камертон, он словно до сих пор слышал ее дыханье. Только отойдя от фонаря на десять шагов, Пес позволил себе оглянуться. В этот момент Пташка развернулась и зашла в гостиницу. Дверь взвизгнула, разойдясь перед стройной девичьей фигуркой, казалось, слепленной из света, как огонек свечи, который венчала корона невыносимо ярких волос, и закрылась с мерзким влажным шлепком. Теперь у него не было иного пути, кроме тропы во тьме.

Пес кое-как дотащился до дома. По пути внезапно, как волна, накатила усталость. Было чертовски поздно. Но упрямый Пес, не желая идти домой, потащился в другую сторону, дошел до винной лавки, что работала, похоже, круглосуточно и купил себе на вечер бутыль вина. Он хлебнул из нее по дороге, и еще раз — возле калитки. Теперь можно и к Серсее.