Праведник

— И даже не догадываетесь?

— Нет.

Я вдруг вспомнил о спичках. Они должны были быть у меня в кармане. Точно. Достал коробок, чирк… Спичка на полминуты осветила маленькое с низким потолком помещение подвала и сидящего передо мной человека.

Это был он. Точно он — Казанова, каким я запомнил его в фильме. Он тоже внимательно разглядывал меня.

— Так где я?

— Молодой человек, — не отвечая на мой вопрос, многозначительно произнес Казанова. — Вам надо бежать!

— Бежать?.. Вот здорово! Всю жизнь мечтал попасть в тюрьму (несправедливо осужденным или репрессированным), а потом бежать. А как?

Казанова встал, пошарил руками по потолку, уперся в него, потом что-то заскрипело, заскрежетало; я снова зажег спичку: почти над самой его головой в потолке был люк около метра в диаметре, закрытый тяжелой чугунной крышкой, которую мой сосед по камере сдвинул почти на треть. Я тоже уперся в крышку, и она съехала в сторону. Далее я подпрыгнул, уперся обеими руками и выскочил… на мостовую Красной площади. Люком, в котором торчала теперь голова Казановы, оказался обычный смотровой колодец. На улице было уже темно.

— Ну давай, вылезай быстрее! — поторопил я Казанову.

Он как-то грустно усмехнулся, глубоко вздохнул и жалобным, почти плачущим голосом произнес:

— Мне бежать некуда. Это навечно. Помоги лучше крышку закрыть.

— Ну как знаешь, — ответил я, задвигая крышку на место. — Черт вас тут разберет!

«Так, куда теперь? — задумался я. — Может, метро еще не закрыто? Скорее туда!»

Я побежал к «Площади Ногина», но, сделав несколько шагов, остановился в недоумении: на том самом месте, где я вылез из колодца, насколько я помнил, всегда стоял храм Василия Блаженного! Я огляделся кругом. Все было как обычно — Кремль, гостиница, музей, но храма не было на месте!

«Вот к чему приводит чрезмерная доза алкоголя!» — решил я и продолжил свой путь к метро.

Спускаясь в переход, я вдруг почувствовал какой-то отвратительный болотно-земляной запах. Лестница показалась мне слишком длинной, но, учитывая свое состояние, я решил не обращать внимания и спускаться дальше, тем более что внизу отчетливо слышался шум двигателей. Пробежав еще ступеней пятьдесят, я наконец очутился на ровной поверхности, но, оглядевшись в полумраке, с ужасом понял, что нахожусь вовсе не на платформе метро, а прямо в тоннеле!

«Вот черт! — выругался я. — Видимо, спускался не по той лестнице и угодил прямо на пути! Того и гляди током шарахнет!» Я испуганно повернул назад, но лестницы позади не было.

Вместо нее при усиливающемся рыке моторов я увидел яркий прожектор приближавшегося поезда.

«Это конец! — промелькнуло в моей голове. — Еще секунда, и меня раздавит в лепешку!»

Однако поезд приближался довольно медленно. Прожектор как-то странно покачивался то вправо, то влево, а нарастающий шум по мере приближения стал несколько отличаться от обычного механического. Прошло еще несколько минут, прежде чем я начал отчетливо разбирать черты ужасного, рычащего одноглазого зверя, идущего прямо на меня. С виду он походил на огромного кота, однако, как я уже сказал, глаз у него был один, из зрачка выходил яркий, мертвенно-леденящий свет, шкура была совершенно лысая, бледно-серого цвета, и на ней было вытатуировано множество надписей. Несколько из них я успел прочитать, но при дамах их произнести не решусь: это была самая обычная матерщина. Ноги мои вросли в землю. Еще мгновение, и я смотрел в ужасную, кривозубую, извергающую потоки слюны пасть. Одноглазый кот поднял огромную когтистую лапу, и я почувствовал, как пять острых когтей-ножей вонзились мне в грудь. Перед глазами все закружилось, меня тряхнуло раз, другой, и дух мой с легкостью устремился ввысь, оставляя тело на растерзание хищному одноглазому чудовищу… — Алеша замолчал, чтобы передохнуть.

Все слушали его с небывалым интересом и напряжением. Спустя минуту он продолжал:

— Но это далеко еще не конец. Некоторое время я (точнее, мое сознание, ибо тело я оставил внизу) летел вверх в полной темноте. Затем я отчетливо помню, как в залитой электрическим светом Леночкиной комнате принял горизонтальное положение, отяжелел, помню лица каких-то незнакомых людей, радостный возглас: «кажись ожил!»; последующую за этим ужасную тряску и запах бензина. Затем тряска повторилась, я влетел в незнакомое мне помещение, где, пролежав под ужасно ярким светом висевшего высоко надо мною прожектора некоторое время и несколько раз перевернувшись, снова обрел невесомость и устремился туда, откуда исходил свет… Я летел в узком световом тоннеле, и чем выше я поднимался, тем мягче и теплее становился исходящий неведомо откуда свет. Перед глазами мелькали странные видения, они были так причудливы и разнообразны, что ничего конкретного из увиденного я сейчас вспомнить не могу. Времени прошло не так уж много; возможно, картины эти еще восстановятся в моей памяти, и тогда об этом я вам обязательно расскажу. А пока могу изложить лишь то, что вот уже который день незабываемо проносится у меня перед глазами.

Как я оказался на твердой почве, точно вспомнить опять-таки не могу. Световой тоннель неожиданно рассеялся, и я увидел и понял, что стою на теплом золотистом песке на берегу моря. Небольшие небесно-голубые с переливающимися серебряными гребнями волны плавно накатывались на берег, омывая ножки играющих в мокром песке ребятишек. Народу, как обычно в пляжный сезон, было великое множество, и, что тут же поразило меня, люди были абсолютно голые. От малых детей до совершенно древних стариков, они загорали, ходили по пляжу, забегали в море и выходили из него, совершенно не стесняясь друг друга. Я пошел вверх по пляжу, удивленно вглядываясь в лица людей. Все они приветливо улыбались мне, некоторые даже слегка кланялись, и лица их были до того добры и бесхитростны, что я просто не мог не отвечать им тем же. Так, я машинально улыбнулся молодому человеку в очках и прошел мимо, но этот парень присвистнул и весело бросил мне вслед:

— Ты что ж, брат, мимо друзей проходишь?

Я обернулся, и сердце мое чуть не остановилось: передо мной стоял мой однокурсник Андрюха Кузин. Добрый, веселый Андрюха. Наш книголюб и мечтатель. Помнишь, Эльза, семинарист, я тебе говорил о нем? Он умер чуть больше года назад от мучившей его несколько лет болезни.

— Андрей, как же так? — спросил я. — Ведь мы ж тебя в марте похоронили!

Андрей сделал столь удивленное лицо, что очки его как-то сами собой оказались выше бровей:

— О чем ты? Наверное, брат, тебе все это приснилось. Перегрелся небось на солнышке? Иди-ка в тенек, а я пойду окунусь.

Приснилось?! Так я и думал! Ну, конечно, приснилось! Иначе и быть не могло! Не должен был такой человек, как Андрюха, раньше всех умереть! Не мог Господь Бог допустить этой несправедливости!

— Андрей! — окликнул я Кузина. — А как же твоя болезнь?

Он обернулся, вздохнул и, улыбаясь, ответил:

— Как всегда. Пилит помаленьку. Ну да ничего, терпимо.

Его ответ почему-то еще больше обрадовал меня. Махнув ему рукой, я снова пошлепал по горячему золотистому песку.

Вскоре пляж сменился обильным фруктовым садом. Множество людей, не меньше, чем на пляже, в ярких разнообразных одеждах всех времен и народов величественно расхаживали по густо-зеленой, поблескивающей капельками росы траве, излучавшей полупрозрачный прохладно-голубой туман. Я зашел в попавшуюся мне на пути живую беседку — маленький навес, созданный двумя обвитыми диким виноградом деревьями, кроны которых, как двое влюбленных, обнимали друг друга. В тени навеса за маленьким столиком сидели два человека. Одного из них — откинувшегося на раскладном стуле полного мужчину с длинными, слегка вьющимися волосами — я узнал сразу. Это был Исаак Ньютон, знакомый мне по портрету в школьном учебнике физики, не то за шестой, не то за восьмой класс. Лицо другого видеть я не мог, поскольку он что-то усердно писал, уткнувшись носом в тетрадь и то и дело отбрасывая костяшки на лежавших рядом счетах.