Тайный дневник Исабель

— Я так думаю, что он из тех багатых камирсантов, каторые живут в гораде. Семпатичный мушчина, вежлявый и такой уж весь из себя… Вы не переживайте — я, ежели чиво, вас в абиду не дам и очень быстро его атсюда выдварю — можете мне паверить.

Исабель в ответ лишь укоризненно покачала головой.

— Ну, так что? Пазвать его сюда?

— Нет-нет. Пусть заходит в гостиную. Я сейчас приду.

Дария с радостным видом побежала выполнять данное ей поручение, а Исабель, вернувшись к своей работе, набросилась с тряпкой на уголок окна, в котором грязь забилась в щели между рамой и стеклом, и добраться до нее было не так-то просто. Исабель потерла этот уголок тряпкой, затем скребком, затем даже лезвием ножа, однако полностью удалить грязь ей так и не удалось.

Ей очень не нравилось оставлять работу незаконченной, однако уже прошло довольно много времени с того момента, как она сказала Дарии: «…сейчас приду». По крайней мере, ей самой показалось, что прошло довольно много времени. Злясь на этого нежданного посетителя, явившегося в неподходящий момент, она положила нож на выступ оконной рамы и начала спускаться по приставной лестнице.

И тут вдруг ей стало не хватать воздуха. Ее легкие словно бы забыли, что они должны дышать, а сердце — что оно должно биться. Лестница показалась ей намного длиннее, чем была раньше, и у нее закружилась голова, когда, взглянув вниз, она увидела его. Он стоял, не отводя от нее пристального взгляда. Стоял молча, немного смущенный.

Она тоже не нашлась, что в данной ситуации сказать, и, словно бы подражая ему, пристально смотрела на него, надеясь, что это не мираж, не обман уставших глаз и ее измученного различными заботами и хлопотами рассудка. Однако он никуда не исчезал и так и продолжал стоять посреди веранды. Он был сейчас именно таким, каким она его запомнила, каким он запечатлелся в том уголке ее памяти, который был прибережен ею для него одного, и каким она сохранила его в своем сердце. Его внезапное появление вызвало у нее отнюдь не удивление, нет, — оно вызвало у нее чувство радости, умиротворения, облегчения, успокоения. Она вдруг осознала, что эти пять лет ожесточенной борьбы за существование имели смысл, потому что она ждала его, потому что она обустраивала дом, чтобы он мог к ней в этот дом приехать, потому что она хранила в серванте бутылку виски для того, чтобы он мог, по своему обыкновению, выпить бокальчик перед сном. Ей показалось, что она всегда знала, что он ее рано или поздно найдет. Да, она знала об этом всегда. — Лизка…

Так называл ее только он. Он сейчас едва смог это имя произнести. Сколько раз он просыпался посреди ночи, выкрикивая это имя! Сколько раз он терял надежду ее когда-нибудь увидеть! Сколько раз он плакал от тоски, опасаясь, что время сотрет в памяти ее образ! И вот он снова видит ее — такую же красивую, как и всегда.

Прошло столько времени!..

Через несколько месяцев после начала войны войска Австро-Венгерской империи реквизировали замок Брунштрих и разместили в нем штаб, который осуществлял руководство боевыми действиями. Он попытался найти пристанище себе и своим ближайшим родственникам в нейтральной Швейцарии, однако его матушка, так и не оправившаяся от удара, которым стала для нее смерть Ларса, и чувствовавшая себя подавленной, всеми брошенной и больной, вскоре разделила судьбу своего любимого первенца: она умерла в дороге еще до того, как они доехали до границы Швейцарии. А вслед за матушкой в лучший мир через некоторое время отправилась и Надя. Она была уже беременна, и ее слабое здоровье не позволило ей без последствий перенести трудности путешествия через охваченную войной Европу с плодом в утробе. Надя умерла во время родов, а вместе с ней умер и ребенок…

Видит Бог, он пытался это сделать! Он пытался забыть Исабель, пытался вырезать ее из своей жизни, как вырезают зараженный орган, который доставляет одни лишь страдания. Он пытался жить обычной жизнью — пытался сделать счастливой свою жену и — хотя и тщетно — ждал, когда родится их ребенок. Однако когда его прошлое исчезло, как дурной сон, и когда его настоящее перестало зависеть от каких-то там договоренностей, он осознал, что так и не смог изгнать из своей души Исабель: она сидела со связанными ногами и руками и с кляпом во рту в одном из дальних уголков его сердца, но никогда никуда оттуда не пропадала. Она была в каждом движении, которое он делал, и в каждом движении, которое он решал не делать, в каждом слове, которое он произносил, и в каждом слове, которое он предпочитал не произносить, в каждом взгляде, который он на что-то бросал, и в каждом ни на что не брошенном взгляде, в его бодрствовании и в его сне, в каждом его вдохе и каждом его выдохе, в каждом его жесте, в каждом взлете его ресниц, в каждой его мысли, в каждом биении его сердца… Воспоминания о ней были для него, словно неутихающая боль — то ослабевающая, то снова усиливающаяся, — с которой он уже приучился жить.

Когда его мнимое семейное счастье рухнуло, как карточный домик, эта боль усилилась и даже стала невыносимой: он уже едва не вопил от отчаяния. Исабель снова стала для него наваждением, бредовой мечтой и мучением, лишающим его сна. Она стала для него единственным, что имело в его жизни смысл и ради чего стоило бороться. Впрочем, она всегда этим единственным для него и была. По правде говоря, именно благодаря ей он сумел заставить себя выжить. И у него не было другого выхода, кроме как попытаться связать свою жизнь с ее жизнью.

Последовали четыре долгих года напряженных поисков — четыре года, в течение которых он, спасаясь от войны и шагая по пепелищам Европы, сожженной безумным огнем кровавого конфликта, перебирался из одной страны в другую и использовал все свое влияние и все свои связи для того, чтобы найти Исабель. Четыре долгих года…

Из коридора, соединяющего гостиную с верандой, донеслись характерные звуки шагов маленького ребенка, а затем дверь открылась, и появилась дочь Исабель — в белом передничке (который с усердием накрахмалила Дария), в чулках (один — до колена, второй — до щиколотки), с растрепанными локонами и со щеками, разрумянившимися от смеха и беготни.

Девочка уже открыла было рот, чтобы что-то сказать, но ее внимание тут же отвлеклось на незнакомого дядю, который стоял напротив ее мамы. Она посмотрела на него снизу вверх, а затем улыбнулась и голосом, похожим на треньканье колокольчика, сообщила:

— Мне уже четыре годика.

Чтобы этот дядя ей уж точно поверил, она показала ему свою ладошку с прижатым большим пальцем и растопыренными остальными четырьмя.

— А ему только один месяц, — добавила девочка, показывая взглядом на малюсенького щенка, которого она с большим трудом удерживала, обхватив его за туловище второй рукой. — Его зовут Блас.

Затем она снова уставилась на Карла своими любопытными глазками, слегка наклонив голову на бок — как будто так ей было удобнее его разглядывать.

— Хотите его погладить? — предложила она, взяв щенка обеими руками и протягивая ему. — Только осторожно, а то он еще совсем маленький.

Карл, улыбнувшись, наклонился и ласково погладил щенка по спинке.

— Знаешь, — сказал он девочке, — а у меня был щенок, очень похожий на этого. Он тоже был кремового цвета. Его звали Бах.

Услышав бархатистый голос Карла, Исабель, которая с волнением наблюдала за этой сценой с высоты лестницы, вздрогнула.

Девочка, повернув голову в сторону и прижав подбородок к плечу, с лукавым видом покосилась на дядю и улыбнулась ему, а затем выбежала из веранды в коридор. Однако пару секунд спустя она, повернув назад и выглянув из коридора, сказала:

— Мама…

— Что, моя лапочка?

— Скажи Дарии, чтобы положила на стол четыре вилки.

— Сама скажи ей, чтобы положила четыре.

— Хорошо.

Заручившись согласием матери, девочка, громко топоча, побежала по коридору, а затем ее шаги затихли где-то в глубине дома.

— Я… Будет лучше, если я уйду. Я появился в неподходящий момент…