Тайна Дамы в сером

А того не понимала завхоз, что все это ни к чему. Что ей, Аделаиде, не к чему и некуда возвращаться.

Зачем ей мир, в котором больше нет надежды на встречу?

Она теперь все видит и понимает совершенно ясно. Жизни больше не обмануть ее и не завлечь иллюзиями. Будущего – нет. Бедные, бедные те, что не видят, не понимают этого. Те, что все еще чему-то радуются и на что-то надеются. Любовь, счастье, радость – приманка, золотой блик на темной холодной воде.

Обман, обман, приманка для неразумных, лишенных понимания и прозорливости детей. Таких, как завхоз. Да-да, при всей своей внешней умудренности, завхоз не кто иной, как большой ребенок.

(Странно, конечно, что наша героиня догадалась об этом только сейчас, после стольких лет знакомства с завхозом. Карл, например, понял это почти сразу же, потому и подарил завхозу… то, что подарил. Мы дали завхозу слово никогда и никому об этом не рассказывать. Но если вам повезет и вы случайно окажетесь у нее в гостях, то в кабинете, за шкафом…

Впрочем, мы отвлеклись. Мы тоже, подобно завхозу, не совсем еще вышли из детского восприятия жизни и оттого в самые тяжелые и трагические моменты можем отвлечься и вдруг заговорить о чем-то постороннем и даже смешном.)

Итак, Аделаида улыбнулась детскому лепету завхоза и велела ей уйти.

И осталась одна, наедине с темной, холодной водой, в которой таяли и погружались на глубину сверкающие обломки будущего.

Вот ушел один – мелькнуло отражение смуглой, в сияющем белом одеянии, девушки с алыми розами в руках, ждущей отцовского благословения в день своей свадьбы. Вот другой – она сама, Аделаида, в лиловом шелковом платье, выглядывающая из окна их дома в Цюрихе, высокого, узкого, оплетенного диким виноградом. Вот третий – его ученики. Четвертый – друзья… Родственники. Музеи. Страны, в которых он уже побывал, и страны, в которых побывать только собирался.

Мелькнул Париж, сказочный город, в который надо ехать зимой, потому что летом там слишком многолюдно, растаяла кружевная Эйфелева игрушка. Все, все пропало, и осталась лишь ровная гладь темного, пустого, холодного озера.

Туда, сказала себе Аделаида, к озеру. Там, где все началось, где было утро, свет, мечты о счастье, там все пусть и закончится.

Там, на озере, было утро. Потом, в парке, был полдень – когда она решила, что у нее навсегда останется это «сейчас». Так оно и случилось. У нее ничего не осталось, кроме того «сейчас». Следом за полднем, сразу же, нарушая все законы и правила, неумолимо и безжалостно наступила ночь. Ночь, после которой уже не будет рассвета.

После любой ночи неминуемо наступит рассвет, тихо произнес его голос.

Не для меня, возразила ему Аделаида. Для меня не может быть никакого рассвета в мире, где слышать и видеть тебя я могу лишь во сне.

Видишь ли, я этого не вынесу. Я не вынесу вечной разлуки с тобой, просто не смогу. Сердце мое истечет кровью – видишь, как она капает и сочится?

И потому – я иду за тобой. Где бы ты ни был сейчас – я иду за тобой. Мне все равно, в каких ты сейчас небесах – голубых или огненных. Я иду за тобой.

Господи, если ты существуешь, отошли меня к нему! Я никогда и ни о чем тебя не просила, ни для себя, ни для мужа, ни для дочери, а теперь прошу – отошли меня к нему! В рай ли, в ад, на другую планету, в другую жизнь, я на все согласна, лишь бы быть рядом с ним… Пожалуйста, Господи! Ну что тебе стоит…

Борис Федорович, муж Аделаиды, возвращался домой в настроении не слишком возвышенном, но и не так чтобы совсем грустном. Если честно, поездка оказалась так себе. Рыженькая студенточка, которую он взял с собой, чтобы не скучать в Москве, в перерыве между заседаниями, не оправдала его ожиданий. Нет, не оправдала, несмотря на то, что рыженькая. Придется рыженькой самой трудиться над своим дипломом.

А тут еще этот дождь, словно сейчас не начало весны, а самая что ни на есть поздняя осень. Надо было взять такси, а не тащиться пешком, с чемоданом, от электрички. Борис Федорович вспотел изнутри и изрядно вымок снаружи, и потому мысль о возвращении домой, о горячей ванне и вкусном ужине, о ждущем у телевизора свежем выпуске «Футбольного обозрения» и даже о жене, на которой он, впрочем, давным-давно поставил крест как на женщине, – эта мысль доставляла ему удовольствие.

У своего подъезда он увидел старую знакомую, Катю-завхоза, которая стояла под сломанным зонтиком, глядела на окна их квартиры и пребывала, как ему показалось, в некоторой нерешительности.

Пребывать в нерешительности для Кати, насколько он знал, было несвойственно; но он спешил к ванне, ужину и телевизору и потому лишь коротко поздоровался с ней и проскользнул мимо.

Дверь ему открыла незнакомая женщина с белым, как маска, лицом, одетая в модное светло-серое пальто и сапоги на высоких каблуках. В руках женщина держала какую-то книгу. При виде Бориса женщина застыла, привалившись к стене, а книгу прижала к груди. Глаза ее сделались огромными и уставились на него с совершенно непонятным выражением ужаса и тоски.

Лишь присмотревшись, он узнал в этой чужой испуганной женщине свою жену.

И выронил чемодан.

Жена сделала рукой какое-то отстраняющее движение и рванулась к двери.

Он схватил ее за руку. Она затрясла головой и начала вырываться.

– Ада, Ада, успокойся, это же я, – бормотал он, не на шутку встревоженный ее поведением, – что случилось-то? На тебе же лица нет… Умер, что ли, кто?

И тут она напугала его еще больше. Она перестала вырываться, опустилась на пол, как будто ее не держали ноги, и… не заплакала, не забилась в истерике, а просто опустила голову и замерла так, словно подбитая навылет серая птица.

– Кто? Да говори же!

Он опустился рядом с ней.

– Мой муж.

Она произнесла эти слова тихо, но совершенно отчетливо и ясно.

Да она сошла с ума, догадался Борис. Господи, этого еще не хватало!

– Так, давай-ка мы сейчас встанем, пойдем в комнату, и там ты мне все расскажешь, – ласковым, фальшиво-спокойным голосом запел он, с трудом, под мышки, поднимая Аделаиду, – а что это у нас за книжечка? Ага, учебник немецкого… Ну вот и хорошо, вот и умница, я давно уже говорил – надо учить языки, мало ли где может пригодиться. Может, мы с тобой в Германию поедем или в Швейцарию… Да что же ты так дергаешься-то?!

Усадив (или, вернее, уронив) жену в кресло, Борис принялся шарить по ящикам комода в поисках валерьянки или феназепама.

– Борис…

Он замер с таблетками в руках, не решаясь повернуться.

– Борис, я не сошла с ума.

Тогда он повернулся, всем своим видом изображая уверенность и оптимизм.

– Ну, конечно же, нет! Ты просто устала. Шуточное ли дело – столько лет проработать в школе, среди этих… малолетних… в общем, воспитывая наше молодое поколение. У кого хочешь нервы сдадут!

– Борис, – терпеливо повторила она, – сядь.

Он сел.

– Я полюбила другого человека, а он умер.

В больницу позвонить, Шаховскому, размышлял Борис, он вроде сегодня дежурит. Пусть подскажет, что в таких случаях делать. Не к психиатру же ее вести, в самом деле, разговоров не оберешься… Ах, как это все некстати!

А может, все еще и обойдется? Может, она и вправду переутомилась… Или начиталась своих любимых романов… Или это у нее климакс?

– Ты тут посиди, – сказал он Аделаиде, – а я пойду позвоню кое-куда.

Аделаида тоже встала и вышла следом за ним в прихожую.

– Ты что, не понял меня? – тихо, даже с каким-то любопытством спросила она, глядя, как он набирает номер. – Я полюбила другого человека. Я изменила тебе. Здесь, в этой самой квартире. На этой самой постели.

– Да-да, конечно, не волнуйся, – рассеянно отвечал ей Борис, – все обойдется…