Не жди моих слез

И все-таки мы с Нелей расстались, и очень скоро. Из-за ерунды, из-за французского платья, которое я купила себе в «Березке», которое дома мне разонравилось, которое захотела купить у меня Неля, но сперва надела его в театр и тоже в нем разочаровалась.

— Я похожа в нем на ударницу коммунистического труда, — заявила она, вернувшись из Большого. — В туалете нос к носу столкнулась с двойником. Не возражаешь, если я его продам?

Я не возражала. Неля продала его кому-то из приятельниц тети Лены. Думаю, продавала тетя Лена — из Нели купец, как из сверчка соловей.

Я сдавала сессию, деньги Неля привезла мне в институт. Она сама так захотела, ибо, догадываюсь, мечтала произвести фурор своими длинными ногами в белых ажурных колготках, шляпой а ля блоковская незнакомка и волнующим шлейфом французских духов. Потом мне полагалось описать ей в деталях впечатления моих сокурсниц и сокурсников. Я стояла с ней в коридоре возле деканата, чувствуя себя фрейлиной по меньшей мере испанской королевы. Фрейлиной, которая со дня на день пошлет к черту все эти никому не нужные латинские глаголы, прибавочные стоимости, сравнительные языкознания и растворится в непостижимо таинственной жизни двора. Потом я проводила Нелю до метро, потом нехотя вернулась, потом так же нехотя пошла сдавать зачет, который не провалила лишь благодаря благожелательности преподавателя, ни за что не хотевшего замечать мою полнейшую апатию к его предмету. Потом…

Вечером мне позвонила Неля и сказала, что мать устроила ей дикий скандал из-за того, что «твоя Женька подсунула под видом нового платья бэу, к тому же с жирным пятном на груди».

— Но ведь я надела его всего на пять минут — дома перед зеркалом, — оправдывалась я.

— С матушкой лучше не связываться. Ты сама это знаешь, Жанетка, верни ей лучше деньги и…

— С какой стати? Там не было никакого пятна, когда я привезла его тебе.

— Ты хочешь сказать, пятно посадила я? — с затаенной угрозой спросила Неля.

— Я хочу сказать только то, что там не было никакого пятна, — почему-то виноватым тоном оправдывалась я.

Неля долго молчала. Наконец я услышала:

— Чем связываться с моей матушкой, лучше сдай платье в комиссионку.

— Кто его возьмет, если оно на самом деле с пятном? — я чуть не плакала. — И ведь это так унизительно: идти сдавать вещь в комиссионку. Ты сама говорила…

Снова молчание, еще более долгое. Наконец:

— А что же делать? Мать швырнула мне платье в лицо и орала, что ее Фаина или Алевтина требует назад свои деньги.

— Но я не сажала это пятно!

Не в силах дальше слушать эти несправедливые обвинения, я разрыдалась. В трубке послышались гудки.

Всю ночь я не сомкнула глаз, раздираемая ни на минуту не утихавшей борьбой трех туго переплетенных между собой, как пряди волос в косе, начал: я люблю Нелю и не представляю, как можно без нее жить; Неля — обманщица и даже предательница; нашим возвышенным отношениям, нашему чистому, до сих пор ничем не омраченному союзу пришел конец, который я не хочу (самое страшное, что не хочу!) предотвратить.

Под утро я готова была поверить, что это злополучное пятно поставила я, и даже представляла себя с огромным куском торта в руке. Что там «готова», я заставила себя поверить в это. Я ждала десяти, чтобы позвонить Неле, сказать, что буду у нее через час с деньгами. Телефон зазвонил без пятнадцати десять.

— Женя, мама согласна, чтобы ты возвращала ей деньги частями. Я могу подвезти тебе платье и…

— Передай маме, что она может катиться к черту. И даже дальше, — на отчаянно невозмутимой ноте произнесла я. — А меня прошу больше не беспокоить телефонными звонками.

Я выдернула из розетки шнур и тупо смотрела на умолкнувшую телефонную трубку. Потом я напустила в ванную горячей воды и плюхнулась в нее. Потом вымыла в кухне окно и постирала штору. Потом позвонила Вике Обуховой, которую презирала за ее «постельные» отношения с половиной институтских мальчиков, напросилась к ней на день рождения, упилась там шампанским и ликерами до тошнотиков и проспала самую «стоящую», как выразилась Галька Кушнер, часть торжества.

Прошло несколько лет. Я вспоминала Нелю, но без всяких эмоций по поводу нашей внезапно прерванной любви. Как-то видела ее в метро на встречном эскалаторе: такую же неприступно красивую, правда, чуть располневшую, такую же не от мира сего — шляпа, шелковый шарфик с небрежно элегантным узлом а ля парижский Монпарнас, нитяные черные перчатки почти до самых локтей. (Где она их достает — уму непостижимо!) Мы обменялись ничего не значащими улыбками — и только. У меня колыхнулось спокойное море юношеских воспоминаний, рябь по нему пробежала — и снова все стихло. Дома я сказала, что видела Нелю, которая все так же «романтично красива». Звонить ей не хотелось — между нами стоял призрак проклятого платья. Неля мне тоже не звонила.

И еще прошли годы. Мой распорядок дня теперь чем-то напоминает Нелин: сплю до двенадцати, до двух-трех раскачиваюсь, блуждаю из кухни к зеркалу и обратно, потом — сажусь за письменный стол, сижу другой раз до поздней ночи или, верней, до раннего утра, как когда-то с ней за пасьянсами, гаданиями, слушанием музыки. Усмехаюсь иной раз: хорошую школу я прошла у Нели — когда-то веки закрывались вечером, хоть спичками подпирай, а теперь вот превратилась в боящуюся дневного света сову.

…Дело было под Пасху. Мне захотелось, как встарь, пройтись Бульварным кольцом, вернее тем, что от него осталось, благодаря стараниям «отцов» Москвы. Бульвары — стиснутые, изуродованные эстакадами, перерезанные на части, но все еще живые — источали наступательный дух поздней весны. Все вот-вот готово было взорваться — листьями, соцветиями, сережками, гроздьями…

Девушка в шляпе на скамейке больно и радостно напомнила мне Нелю моей юности. Девушка курила, отчего ее породистое тонкое лицо казалось мне тронутым легким тленом порока. Я с удовольствием погрузилась в сладостную ретроспекцию юности. Мне совсем не хотелось знать, что теперь с Нелей. По моим подсчетам, ей было уже за сорок, но в моем воображении она, конечно, была прежней, молодой. Я боялась, да, да, боялась, как бы мои юношеские, хотя уже изрядно потускневшие идеалы из-за одного телефонного звонка или встречи не оказались окончательно поверженными.

— Жанетка! Это ты? Боже, как ты… — Неля прикрыла рот ладошкой в шелковой перчатке. — Неужели это ты, Жанетка?

Я смотрела на нее, не зная, рада я или нет неожиданной встрече. Я видела свое отражение в темносерых Нелиных глазах. Я улыбалась. Я понравилась себе там. Мне было там покойно и уютно.

— Жанетка… Ничего, что я тебя так называю? Одолжи мне дня на три пятерку, если можешь — десятку. Не сердись на меня, ладно? Ты меня очень выручишь. Ты не торопишься?

Если бы я даже куда-либо спешила, я наверняка отбросила бы все дела — мне снова захотелось быть причастной к тайнам «королевского двора», от которого была отлучена в силу своей непригодности к дипломатии. Там, кажется, о моем промахе забыли, а если и помнили, то не хотели подавать вида.

Мы снова сидели в кафе-мороженом, том же самом, только вместо елки в углу теперь стояла пальма, а окно (когда-то оно отражало все, что происходило в зале) завесили шторой.

— Жанетка, я буду должна тебе двадцать, — сказала Неля, разделив заказанные ею пломбиры и соки на двоих. — Как чудесно, что я тебя встретила!

И пошло, и полилось под «Buonasera signorina buonasera» и прочие шлягеры Челентано, отчего Нелин рассказ (сами слова!) казался мне вторичным, где-то уже слышанным.

Неля вышла замуж, судя по всему, не совсем удачно в житейском смысле. Ее сумка показалась мне слишком обтрепанной, юбка — чуточку короче модной, духи, хоть и полупарижские, даже отдаленно не напоминали ароматы былого.

— Мне было уже тридцать, Жанетка, — рассказывала Неля. — Отец умер, у матери, как ты знаешь, особенно не разживешься, на работу — я проработала целых восемь месяцев! — ездить было далеко и с двумя пересадками, так что вся зарплата уходила на такси. Но, хочешь верь, хочешь нет, Жанетка, мой Костя похож на Володю так, что у меня иной раз дух захватывает.