Тайный дневник Исабель

Автомобиль продолжал ехать по улицам Женевы, пробиваясь сквозь сильный снегопад, от которого резко ухудшилась видимость на дорогах. На озеро опустился легкий туман, а образовавшийся на поверхности воды лед взял в тиски дремлющие у пристани суда. Меня, невыспавшуюся и убаюкиваемую ритмичными покачиваниями автомобиля, из-за окружающего полумрака потянуло в сон. Я не удержалась и зевнула.

— Ты устала, да? — спросил меня твой брат таким ласковым голосом, каким разговаривают с детьми. А еще он осторожно положил свою руку на мою и, пытаясь, видимо, подбодрить меня, слегка сдавил мои пальцы.

Теплота его рук и его голоса, нежность и забота заставили меня затрепетать. Мне показалось, что кожу моего живота стали щекотать своими крылышками одновременно несколько сот бабочек. Это меня испугало, потому что я почувствовала себя уязвимой. Однако еще больше меня испугало то, что я даже и не попыталась эту свою уязвимость скрыть. Наоборот, я даже расположила свою руку так, чтобы наши ладони прижались друг к другу потеснее.

— Думаю, что и ты устал.

— Тебе следовало остаться в Париже.

— И тем самым лишить себя возможности узнать столько жутких подробностей, о которых нам услужливо поведал инспектор Леско? — пошутила я. — Кроме того, а кто бы вам всем рассказал захватывающую историю про тугов?

Особняк Франсуа Дюба представлял собой великолепное здание, построенное в стиле итальянского Ренессанса. Особняк окружали сады, теперь заваленные снегом, а чуть поодаль поблескивали скованные льдом воды Женевского озера. Предметы антиквариата, представляющие различные страны и эпохи и создающие атмосферу старины в помещениях, картины известных художников, принадлежащих к различным школам и направлениям; шикарные мраморные полы и не менее шикарная мебель — все это, наряду с множеством других дорогостоящих деталей интерьера, свидетельствовало о том, что наложивший на себя руки банкир при жизни имел возможность наслаждаться непомерной роскошью. На фоне такого великолепия было трудно представить себе ужасную сцену, которую совсем недавно увидели здесь полицейские: на мягких красочных персидских коврах лежали четыре изувеченных и обезображенных трупа.

Побывавшие здесь до нас сотрудники отдела уголовных преступлений забрали с собой все улики, и в особняке уже ничто не свидетельствовало том, что здесь было совершено преступление, если не считать нескольких полицейских, все еще дежуривших у входа в изысканно украшенные комнаты, ставшие немыми свидетелями жуткой резни. Тем не менее мы, задавшись конкретной целью и поискав в двух-трех определенных местах, обратили внимание на некоторые детали, полицейскими не замеченные, возможно, потому что эти детали не имели отношения к проводимому ими расследованию. Мы сконцентрировали свои усилия главным образом на спальне и на кабинете мсье Дюба. В спальне Карл обнаружил в глубине одного из платяных шкафов тщательно сложенную красную тунику — тунику, которой как раз недоставало до полного комплекта одеяний верхушки секты каликамаистов, — их было в общей сложности не четыре, а пять. Цвет этой туники символизировал Агни — огонь.

Кроме того, в одном из ящиков стоявшего в кабинете стола мы нашли пачку писем, написанных, судя по проставленным на них датах, в различные периоды времени в течение последних четырех лет. Эти письма были адресованы «Арьяману» и «моему близкому другу», а в конце каждого стояла подпись: Гуру-Дэва Акаша. Эти письма присылал швейцарскому банкиру Крюффнер, причем присылал их ему, по-видимому, как своему главному советнику и наиболее близкому в секте соратнику. Мы тут же просмотрели все письма, однако их содержание имело самый общий характер: рассуждения Крюффнера по поводу различных философских понятий, таких как жизнь, смерть, религия; рекомендации, как поступить в той или иной ситуации, зачастую банальной; обмен мнениями относительно какого-то конкретного события… В общем, ничего особенно информативного, кроме того, что данные письма подтверждали: именно Арьяман — человек, которому Крюффнер доверял, его и убил. Этот сутулый человечишка с огромным брюхом и круглыми — как у школьника-зубрилки — очками, этот почтенный банкир, которому доверяли свои капиталы богатые вкладчики, этот персонаж, чья постыдная склонность к гомосексуализму давала основание считать его слабовольным человеком, оказался в действительности ловким заговорщиком, жестоким преступником, фанатиком-сектантом и хладнокровным убийцей. Он присвоил себе черную тунику, носить которую имел право только А каша… Акаша… А-ка-ша…

— Лизка… О чем ты думаешь?

Голос Карла вывел меня из глубокой задумчивости и вернул на сиденье в вагоне поезда. До моего слуха снова стали доноситься звуки железной дороги, и, прежде чем я успела осознать, где я нахожусь и что здесь делаю, я увидела в стекле окна свое собственное отражение, показавшееся мне очень четким на фоне ночной тьмы — тьмы, на которую я только что смотрела невидящим взглядом.

— Акаша… Это имя… Мне кажется, что я его раньше уже слышала.

— Ну конечно. Акаша — это эфир, пятый из элементов, которые в своей совокупности называются Панчабхута. Тебе ведь это наверняка о чем-то говорит.

— А-а, ну да, конечно, — неуверенно согласилась я.

Карл наклонился, взял меня пальцами за подбородок и ласково поцеловал в губы с тем своим покровительственным видом, который меня в последнее время очень сильно злил.

— Пойдем-ка чего-нибудь поедим. Ричард уже отправился заказать столик на троих.

22 января

Признаюсь тебе, брат, что я видел, как ты ее целовал, и эта сцена подействовала на меня так же, как действовали на меня умопомрачительные произведения Арнольда Шёнберга, представляющие собой диссонансное сочетание звуков, издаваемых пронзительными трубами, визгливыми скрипками и оглушающими ударными инструментами. Эти звуки доводили меня до бешенства и вызывали настойчивое желание отчебучить что-нибудь эдакое. Твой поцелуй спровоцировал начало моего крестового похода, целью которого был захват того, что, как мне казалось, должно принадлежать мне и только мне. Подыскать благородные мотивы для своих поступков гораздо легче, если пытаться чувствовать себя крестоносцем, а не Каином. Но хотя она сама по себе делала мою борьбу за нее делом благородным, в основе этой борьбы, тем не менее, лежало отнюдь не благородное соперничество, всегда характеризовавшее наши с тобой отношения и представлявшее собой бесконечную борьбу за право быть первым, из которой ты всегда выходил победителем. Всегда, но не на этот раз, ибо теперь я твердо решил не дать тебе победить. Призом в этой азартной игре ведь будет она, а я считал, что она должна принадлежать именно мне.

Каким же глупым, амбициозным и слепым я был!

Я тогда, похоже, упустил из виду, что она не принадлежит и не может принадлежать никому. Она не являлась добычей на какой-то там охоте, ее нельзя было завоевать, и она не сдавалась добровольно ни под чьим натиском. Она была богиней — и ты это прекрасно знаешь, — а боги сами выбирают тебя, а не ты выбираешь их. Я, влюбившись в нее, совсем об этом забыл.

Я снова стал настаивать, чтобы она поехала со мной в отель «Ритц», и предложил ей остановиться там в разных номерах, но она решила поехать к себе домой. Она не захотела пожить в роскошном отеле вместе со мной, предпочтя свою маленькую квартирку, расположенную в мансардном этаже. Ее квартирка хотя и была уютной, с какой-то особой романтической атмосферой, с запахом ладана и золотистым освещением, но при этом в ней по утрам наверняка было холодно и возникало чувство одиночества. Я терзался и подобными мыслями, и осознанием того, что мне придется провести целую ночь без нее. И дело было не только в жажде физической близости с ней. Мне было нужно нечто большее: я испытывал к ней не только физическое, но и духовное влечение. Я испытывал необходимость в том, чтобы она находилась рядом со мной. Я испытывал необходимость в том, чтобы, просыпаясь, я чувствовал ее рядом с собой. Я испытывал необходимость в том, чтобы, протянув руку посреди ночи, я прикасался к ней. Я испытывал необходимость в том, чтобы, открыв утром глаза, я в первую очередь видел ее красивое лицо. Она превратилась для меня в луч света в окружающей меня тьме, в мою надежду посреди всеобщей безысходности, в мою радугу на фоне повсеместной серости. Благодаря ей я осмеливался смотреть в свое туманное будущее с оптимизмом, ибо она была счастливым случаем, произошедшим в моей жизни после долгой череды невзгод и неудач, а потому, когда я думал о ней, мне хотелось радоваться и улыбаться.