Над пропастью во лжи

Ленка, противная, конопушная, наслаждавшаяся собственной вредностью и адски завидовавшая могуществу старшей сестры, ябеда, вредина, подлюка, ехидно выла:

– А я маме скажу! Все-все расскажу, пос-смот-риш-шь! – Хитрый взгляд прищуренных глаз исподлобья, рыже-зеленых, как у гулящей кошки…

Ей вторил Валька, вечно сопливый, вечно голодный, ненажористый:

– Малика! – Имя сестры в его устах звучало с местным акцентом, почти по-татарски. – Ись хочу! Дай!

И попробуй не накорми! Придет мать с работы, усталая, злая, готовая сорвать зло на ком угодно, Валька первым делом подбежит к ней, уткнется обросшей соломенной головой в колени и завоет без слез, обиженно кривя малиновый, с черными провалами на месте зубов рот, к которому из ноздрей тянутся две прозрачные желтоватые дорожки:

– Мамка, ись хочу! Малика не дает!

Тут и подзатыльник схлопотать недолго…

Поэтому, чтобы отвязаться об требовательной ребятни, Маринка залезала с ногами на табуретку, доставала из хлебницы кирпич, серый и клеклый, и умело кромсала его огромным ножом с гнутым лезвием.

– С маслом! – вредничала Ленка, наизусть зная свои малолетние права. – Мне пустой не нужно! Пустой сама ешь!

– Масла осталось совсем чуть-чуть! – совестила ее Маринка, строжа белесые, похожие на тополиный пух брови. – Отцу на вечер не хватит!

– С маслом! – требовательно подвывал сообщник сестренки Валька и капризно вторил: – Путой не нужа! Путой сама ись! Масло надо!

Тогда Маринка, тяжело, недетски вздыхая, лезла в холодильник «Смоленск», который своим купеческим пузом единолично покрывал куцее кухонное пространство, и вымазывала последние масляные крохи на толстые ноздреватые куски.

– С сахаром! – Настырная Ленка прячет грязные в вечных цыпках руки за спину – мол, некомплект не возьму, даром не надо, без сахара-то!

– И сахала! И сахала! – подхватывал Валька, тоже демонстративно пряча руки.

Получив по куску хлеба, посыпанного сверху песком, ребятня на пару минут затихала, блаженно чмокая слюнявыми губами. Наступал драгоценный миг свободы, сладкие мгновения тишины. Пока сестренка с братцем наслаждались выделением желудочного сока, Маринка тихо выскальзывала за дверь и что есть духу мчалась через картофельное поле к соседнему бараку. Пять минут без назойливых родственников, пять минут в любящей атмосфере уютного, хоть и чужого дома с вежливой хозяйкой, учительницей Лидией Ивановной, пять минут рядом с единственной подругой Таней, среди кукол, тряпичных одежек, растерзанных книжек с порванными листами – в тишине и уюте! Хоть пять минут!..

Лучшей подружкой Маринки была соседская дочка, хромая девочка, которую поселковая ребятня называла «дурочкой». Таня была старше своей приятельницы на три года, но по уровню развития безнадежно застряла где-то на уровне старшей ясельной группы. Она считалась умственно отсталой, в школу не ходила, занималась дома с матерью, на улице никогда не появлялась одна, опасаясь насмешек и жалостливо-брезгливых взглядов взрослых. Целые дни она проводила дома или во дворе, огороженном хлипким штакетником.

Марине не было никакого дела, что окружающие считают ее подругу дурочкой. Ей казалось, что Таня просто очень молчаливая. Говорить ей трудно, поэтому она только мычит, а если и произносит что-то, то слова выходят из нее с недоделками, как у двухлетнего Вальки. Марина понимала подругу с одного только взгляда, с одного звука. Надо ли было запеленать куклу или обсудить новую картинку, вырезанную из журнала «Советский экран», – девочки общались молча, с наслаждением.

Маринка даже немного завидовала Тане. Завидовала тому, что в семье она одна, тому, что у нее такая тихая, некрикливая мать, такой молчаливый, вежливый отец. Завидовала тому, что ей не надо ходить в школу, тому, что у нее множество красивых немецких пупсов, для которых Лидия Ивановна шьет роскошные наряды из разноцветных лоскутков, стопки ярких книжек. Она даже завидовала ее хромой ноге и тому, что взрослые за глаза зовут ее «дурочкой» и в их взглядах полощется жалость. Маринку же никогда никто не жалел. Только отчим, когда мать изобьет его, пьяного, до синевы, видел в ней свою сообщницу, такую же забитую и несчастную, как и он сам.

Девочка иногда мечтала о том, что вдруг она тоже охромеет, как Таня. Допустим, пойдет зимой с бидоном по воду, поскользнется на накатанной льдом дорожке возле колонки и сломает ногу, а нога срастется неправильно… Потом она стукнется головой и станет дурочкой, и тогда мечта ее наконец исполнится. Она будет ходить на костылях, улыбаться, мычать, мотать головой – и все будут любить ее за это. И не надо будет целыми днями таскаться с Ленкой и Валькой, кормить их, воспитывать и развлекать с утра до вечера, терпеть их изощренное детское коварство и беззлобный садизм…

Размечтавшись, Маринка приходила в себя только тогда, когда из кустов калины, росших под окном, доносились разобиженные сестриным отсутствием голоса.

– …Маринка! Ты где? – Плаксивый, гнусавый разнобой слышится издалека.

– Теть Лида! Маринка у вас? – обидчиво звенит Ленкин писклявый голосок. Ему вторит Валькин младенческий бас:

– Малика, ись хочу!

– Здесь я, иду! – по-взрослому вздыхая, кричит Маринка и опрометью бросается на улицу.

Лидия Ивановна сочувственно качает головой вслед маленькой няньке и на прощание сует ей в кармашек горсть «Раковых шеек» – чтобы приходила почаще. Таня, мыча, машет рукой, прощается с подругой.

– Ну что вам! Не можете без меня пять минут посидеть! – по-взрослому ворча, одергивает малышню Маринка.

Ленка хитро щурит свои бесстыжие рыже-зеленые глаза.

– А я маме скажу! – обещает она.

– Ну, что, что ты скажешь? – с вызовом осведомляется Маринка, натягивая на выпуклое Валькино пузо сползшие до колен колготки.

– Что ты опять к дурочке ходила! – Ленка чувствует свою власть над сестрой.

– Ну и расскажи! Давай, давай, – предлагает Маринка, лихорадочно обдумывая, чем бы задобрить ябеду.

Ведь ей ох как влетит, если мать узнает, что она опять таскалась к дурочке!

– Скажешь – я тогда тебе конфету не дам! – Маринка высовывает краешек «Раковой шейки» из кармана и притворно вздыхает. – Придется самой съесть…