Долгий сон статуи (СИ)

А Вольман говорил дальше – о том, что в город должен прибыть его хороший приятель, молодой ученый-историк, который тут уже бывал и, чем черт не шутит, может и поможет пролить свет на некоторые неясности. Тут уж Корибанов окончательно потерялся – причем тут ученый и как историк может помочь в расследованиии убийства?

Они с Женей расстались каким-то совсем чужими. Словно каждый нес внутри свое и боялся расплескать, и оттого молчал, сжимал губы и сжимался весь, защищая это хрупкое и странное. Статуя, сказал себе Пат. Это из-за статуи. Из-за живого мраморного лица, открывшегося под бетоном. Живого и мраморного? Именно так! Сразу и живого, и мраморного. Произнесенные, эти слова были взаимоисключающими, но внутри сознания Пата они превосходно укладывались рядышком и ничуть друг другу не мешали – стоило вспомнить нежную гладкую кожу скул, кажется, дышащую живой теплотой, едва не трепещущие мраморные веки, прикрывшие глаза. Спит. Не мертв, но спит, как он читал в какой-то книжке. Это чудесное мраморное живое существо спит сейчас в подвале... Пат вспомнил Алекса и подивился тому, как схоже думал сейчас о живом человеке и о той глыбе известняка, как мстительно назвал он статую про себя. Нет, Алекса он любит. Это признание самому себе прошло так спокойно, будто и не было суматошных ночей, когда приходилось то и дело переворачивать нагревшуюся подушку. Да, он любит Алекса. Вот так. Просто и безусловно. А тот... та фигура в подвале музея рождала совсем другие чувства – мучительные, тягостные, как тихая боль, и виноватые, будто он, Пат, что-то позабыл и никак не может вспомнить.

Но на полдороги к дому тяжесть на душе немного рассеялось. Дурак, обругал себя в прихожей немного успокоившийся Пат и для убедительности энергично кивнул. Вот в чем у него не было сомнений – так это в том, что со скульптором Фетисовым все гораздо более нечисто, чем он раньше думал.

- Ба... – осторожно откусывая краешек печенья, протянул Пат и потянулся за чашкой.

- Ммм? – не отрывая взгляда от книги, отозвалась бабушка. Она читала. Впрочем, читала она, как другие курят. Или как запойные пьют.

- А что будет, если на мраморную статую тоненьким слоем намазать гипс? Или бетон?

- Тебя оштрафуют за вандализм, – не отрываясь от книги, ответила бабушка. – Бетон обладает сильной адгезией, а мрамор, как тебе должно быть известно – осадочная порода. Статуя будет безнадежно повреждена.

- Нет, ну почему – бетон же можно отковырять, – вспомнив отлетевшие бетонные лепестки, пробормотал Пат. Бабушка строго взглянула на него из-за книги.

- Еще раз говорю – статуя в таком случае будет безнадежно повреждена, – твердо сказала она, опуская книгу и аккуратно закладывая ее тесемкой. – И не будешь ли любезен поведать, что за затея посетила твою светлую голову?

Пришлось срочно уверить бабушку, что мысль посетила его в связи со скульптором Фетисовым, который вовсю экспериментирует с бетоном и недавно, дескать, поймал Пата и полчаса докучал ему идеями совмещения мрамора и бетона.

- Нил, конечно, обладает весьма нестандартным мышлением, – уже гораздо мягче ответила бабушка, которая Фетисова прекрасно знала, – но вандалом его определенно не назовешь. А мрамора для скульптуры у нас тут не достать, мы все же не в Карраре. Так что не думаю, что у него получится как-то сочетать мрамор и бетон. Да и сама эта идея не кажется мне удачной.

Дальше бабушка пространно и учено заговорила о современной скульптуре, но Пат уже почти не слушал ее. У нас, конечно, не Каррара, вертелось у него в голове, и мрамор, чтобы сочетать его с бетоном, взять неоткуда. Если только не иметь статую... чужую статую. Чей мрамор обладает несвойственными мрамору особенностями.

Он скоро умрет. Когда именно это будет – завтра? Через неделю? Через месяц? Она не знает. А он улыбается опять. Его не назовешь писаным красавцем – все же врут все эти старинные рассказчики. И глаза самые обыкновенные, чуть прищуренные, как у первого школьного хулигана, и волосы никакие не золотые, а просто русые, будто пылью присыпаны, и черты могли бы быть изящнее, и нос какой-то... слишком торчит. Ничего божественного.

Но с ним хорошо. Просто, честно и надежно. Он умеет согревать одним своим присутствием.

- Мой слуга приготовил сегодня рыбу с пряностями. Может, не откажешься разделить со мной ужин?

- А я не скомпрометирую тебя? – Вряд ли он понял, что она имела в виду. Пришлось пояснить: – Если кто увидит, что ты ужинаешь в моей компании – ничего?

Он тихо смеется. Серые – цвета воды, – глаза вспыхивают неожиданным теплом.

- Никому нет дела до того, с кем я разделяю трапезу.

- А слуги?

- А кому интересно, о чем злословят слуги?

Рыба оказалась очень вкусной. И так приятно не думать о манерах и есть прямо руками, отрывать куски свежей лепешки, запивать все это вином из сосуда, который невозможно поставить, чтобы не расхлюпать содержимое. Кажется, сосуд этот называется в честь женской груди, которую он напоминает по форме. При мысли об этом становится смешно, она прыскает, обдав вином и себя, и все, что стоит перед ней. Кашляет, машет рукой.

- Мама просто убила бы меня на месте, если б увидела – ем руками, вино... Сейчас напьюсь и буду танцевать на столе. Капец и абзац.

- Зачем? – он смотрит с недоумением, а потом начинает смеяться вслед за ней. Вино туманит голову и ей, и ему. Вино? Или близость смерти?

- А как же у вас едят, если не руками? – спрашивает он, наконец.

- Есть такая штука – вилка, – она вытягивает мизинец и указательный и с серьезным видом тыкает в рыбу.

- Могу тебя уверить, в этой рыбе злого духа не водится. Нет нужды так его отгонять, – так же серьезно говорит он. И теперь уж оба хохочут. Только у него смех выключается так же быстро, как и вспыхивает. Снова в глазах пустота, и с этим срочно нужно что-то делать. Она насвистывает – до того, как люди начнут верить, что свистом выдуваются из дома деньги, еще должно пройти три-четыре тысячи лет, – и неожиданно для себя запевает:

Ты был львом и оленем, ты из гордого племени

Живущего там у небесной черты.

Она и сама не знает, как это будет звучать на его языке. Тут, во сне как-то сами собой понимаются чужие слова – во сне чужих языков не бывает...

Где ночи крылаты, а ветры косматы

И из мужчин всех доблестней ты.

Он чуть улыбается – ну да, вокалистка из нее еще та. Она прикрывает глаза: наплевать! Сейчас на все наплевать. Тем более, что слова она помнит с пятого на десятое, поэтому просто прола-ла-лакивает те куски, которых не помнит. И вдруг в ее неверный, прерывающийся голос вплетаются звуки – звон струн под умелой рукой.

Где ночи крылаты, где кони косматы

Где щиты, мечи, латы словно песни звенят

Корабли под парусами

Под павлиньими хвостами

И ведьмы нежнее и краше меня.

Удивило, как он сумел понять мелодию по ее неумелому пению – но с ним порой вообще не знаешь, чего ждать. И так легко сейчас просто откинуться назад, облокотившись о его спину, и ощущать всей собой легкие движения, которыми он перебирает струны. Ничто не важно, кроме этого мгновения, и кроме песни.

У них тёплые плечи и дерзкие речи

Посмотри как тают свечи в темноте высоко,

Где кони крылаты, а ветры косматы

Это всё далеко, далеко, далеко. (1)

“Далеко, далеко, далеко” – отдается в ушах. И верно, далеко. Во сне?

- А правда, что у вас принято целоваться, взявшись за уши друг друга? – Теперь уже он давится, кашляет и расплескивает вино, услышав это. Вопрос глупый, как и все сейчас. Все кажется глупостью перед лицом смерти – так что дурачеством больше, дурачеством меньше...

- За уши? Почему за уши? – у него такой забавный вид, когда он удивляется. И все вокруг нереальное, как в тумане. Нереальное, а оттого и не страшно. Весело, шибает в голову, как пузырьки от шампанского.

И тогда она действительно берет его за уши, чуть отодвинув его длинные волосы и шутливо заставляет покачивать головой.