Тайна Дамы в сером

Сеньор Лопес, маленький, сухой, горбоносый, обошел вокруг новоявленного зятя, заложив руки за спину, и строго оглядел его с ног до головы прищуренными орлиными глазами. Хорош, нечего сказать: бледный, тощий, кожа да кости, совсем еще мальчишка; иностранец, без роду без племени, и ни капли в нем нету ничего ацтекского.

А между тем держится так, будто имеет полное право находиться здесь и смотреть на него, сеньора Лопеса, вождя и главу рода, безо всякой боязни и даже улыбаясь.

К сожалению, у сеньора Лопеса была одна, не подобающая вождю слабость – он был слишком привязан к своей единственной дочери. Когда Мануэла в первый же день заявила, что не выйдет замуж никогда и ни за кого, кроме этого бледнолицего, и, больше того, что она уже, по существу, является его женой, сеньор Лопес, разумеется, воздел руки к небу и разразился проклятиями, но в глубине души он уже в тот момент знал, что ему придется уступить. Знала это и Мануэла, поэтому, не говоря больше ни слова, повернулась спиной к разгневанному отцу, вышла из кабинета и прикрыла за собой дверь. Ей было некогда – требовалось приготовить Карлу очередную порцию питья.

Сеньору Лопесу не оставалось ничего другого, как выдвинуть ряд условий, исполнение которых сделало бы этот брак если и не равноценным, то по крайней мере приемлемым. Он их и выдвинул, тщательно обдумав и посоветовавшись со старейшими представителями своего племени, знатоками и хранителями традиций.

Во-первых, Карл должен быть немедленно и прямо сейчас увезен в горы, в одно отдаленное ацтекское селение, где из него, по возможности, сделают человека, мужчину, достойного высокой чести быть мужем принцессы; принцесса же проведет эти несколько месяцев в покаянных размышлениях о своем утраченном девичестве.

Во-вторых, жить после свадьбы они будут здесь, в Мексике, в непосредственной близости от ее семьи.

В-третьих, Карлу придется выбрать себе другую профессию, потому что копаться в земле в поисках древних костей и обломков недостойно мужчины и к тому же не приносит никакого ощутимого дохода.

Условия были приняты. Карл ничего не имел против того, чтобы ближе познакомиться с таинственной ацтекской цивилизацией. Он написал письмо в Базель с просьбой предоставить ему годичный академический отпуск. Что же касается остальных пунктов договора, то с ними он также не стал спорить, полагая, что со временем все образуется, а угрозу в течение нескольких месяцев не видеться с невестой и вовсе не воспринял всерьез.

Тесть лично отвез его в горы.

– Это тебе больше не понадобится, – заявил он, отобрав у Карла зонтик, темные очки, сомбреро с очень широкими полями и прочие средства противосолнечной защиты.

– Ты полюбишь солнце, – пообещал тесть и, поскольку был человеком честным, добавил: – У тебя просто не будет другого выхода.

Четыре месяца спустя, ранним утром, Карл сидел на вершине полуразрушенной ступенчатой пирамиды, в полной неподвижности и с карабином на коленях, и смотрел на пасущихся далеко внизу диких коз. Собственно, благодаря приобретенной сноровке он мог бы и с такого расстояния сделать удачный выстрел, но почему-то медлил.

Накануне, когда они возвращались с охоты, тесть сказал ему:

– У тебя меткий глаз и верная рука, muchacho, но, как я вижу, охота не доставляет тебе удовольствия.

– Мне не доставляет удовольствия убивать, – ответил Карл.

На это тесть ничего не сказал, но вечером, когда они, по заведенному уже обыкновению, сели за шахматы, он дождался момента, когда Карл окажется в неблагоприятном положении, и заговорил об этом снова.

– Охота – древнее и благородное занятие, – наставительно произнес тесть, беря пешкой ладью Карла, – дело настоящих мужчин…

Карл пожал плечами и двинул вперед белопольного слона.

– Мат, – сказал он.

Тесть сердито засопел и задвигал кустистыми, с проседью, бровями. Было что-то досадное и в то же время вызывающее восхищение в той легкости, с которой этот мальчишка, сопляк, в который уже раз заманивал его в ловушку.

А впрочем, он теперь не такой уж и сопляк – вон какие мускулы нарастил; и цвет кожи у него, как у нормального человека, и посмуглевшее лицо стало тоньше и строже. Вот только волосы, наголо обритые во время болезни и вновь отросшие, остались прежние, густые, рыжевато-золотистые, совершенно невозможные для ацтека.

Да что волосы – характер, вот что главное! Все ему книги подавай или бренчать на мексиканской гитаре, а охотиться ему, видите ли, не по вкусу…

Тесть смахнул шахматные фигурки, искусно выточенные из яшмы и горного хрусталя, в специальный ящичек и встал.

– Ну, вот что, – строго сказал он, – ты должен пройти еще одно испытание.

И, возможно, оно будет последним, добавил он про себя.

– Ты уйдешь из дома прямо сейчас и вернешься через три дня, на закате солнца. С собой можешь взять нож, карабин и одно одеяло.

– Я готов, – сказал Карл. Выражение лица у него было при этом самое невозмутимое и твердое, и тесть немного смягчился.

– На, возьми мой, – и, отстегнув от пояса нож вместе с ножнами, он протянул его Карлу. – Это нож моего отца, который получил его от моего деда, а тот – от своего отца. Береги его.

Карл молча принял нож, повернулся и вышел. Тесть проводил его задумчивым взглядом; что же, может, из него еще и получится воин, из этого книжного умника, шахматиста и музыканта…

Таким вот образом Карл и оказался в одиночестве на вершине пирамиды, и, хотя его мучил голод, окрестные козы могли покамест пастись совершенно безнаказанно.

На вершину же он поднялся затем, что отсюда открывался чудесный вид на излучину реки Колорадо, такой же красноватой, как и скалы, под ярко-голубым и прозрачным, словно нарисованным акварелью, небом.

Несколько месяцев назад он непременно простудился бы, просидев пару часов на холодных камнях под пронизывающим ветром, и начал бы кашлять, напрягая свои слабые легкие, но теперь все это было ему нипочем.

Он уже привык не замечать холода и прочих телесных неудобств и мог при необходимости сохранять полную неподвижность в течение нескольких часов – качество, незаменимое при выслеживании дичи или врагов. Научился он (правда, с грехом пополам!) и становиться незаметным, «уходить в тень», как говорили ацтеки, сливаться с окружающим; индейцев он таким образом обмануть не мог, а вот в мире бледнолицых, слепых, глухих и полностью погруженных в себя, это умение могло бы ему пригодиться.

В общем, он очень сильно изменился физически – настолько, что это не могло не отразиться и на душевном его складе.

Первые дни и даже недели, возвращаясь в отведенный ему дом с тяжелой и на первых порах изнуряющей работы в каменоломне, он валился замертво. Приставленной к нему толстой и смешливой мексиканке, одной из тетушек Мануэлы (не столь закосневшей в традициях, как ацтеки, а женщине либеральной и снисходительной, можно даже сказать, светской), стоило большого труда растолкать его, чтобы накормить.

Иногда вместо работы его ждали не менее изнурительные физические упражнения, которым, по воле вождя, его подвергал один из дядюшек Мануэлы по материнской линии, пожилой ацтек с мрачным, неподвижным, словно высеченным из местного красноватого камня, лицом.

После упражнений Карл обязан был провести четверть часа под ледяным водопадом, дабы очистить тело от пота и грязи, а душу – от праздных мыслей; если же учитель бывал чем-то недоволен учеником (а такое на первых порах случалось часто), время пребывания под водопадом увеличивалось вдвое.

Карл прожил эти недели, стиснув зубы, задыхаясь от непомерных нагрузок, то обливаясь потом, то дрожа от холода – но все-таки прожил, не жалуясь и не прося пощады, и даже находил в себе силы шутить над своим неумением и слабостью. Эта «школа молодого ацтека» мне на пользу, заявил он однажды тетушке Мануэлы, с трудом разлепив мутные от усталости глаза; та, всплеснув руками, расхохоталась и потащила его ужинать.

Кормили его, кстати сказать, почти исключительно мясом, бифштексами, сочными, сочащимися кровью, лишь слегка обжаренными на открытом огне. Нельзя сказать, чтобы такая пища была ему по вкусу (он вообще-то тяготел к вегетарианству), но она как нельзя лучше способствовала основной цели – укреплению здоровья и наращиванию телесной мощи.