It Sleeps More Than Often (СИ)

***

По возвращению в Аугсбург, в монастырь, сестре Катарине удаётся незаметно проскользнуть мимо аббатисы, что была слишком занята облагораживанием сада вместе с остальными сёстрами. Она запирается в своей кeлье. Нет, женский монастырь — это не казарма. У каждой сестры своя комнатка, около десяти квадратных метров личного пространства, которое необходимо им, чтобы молиться и нести послушание. А ещё иногда они молчат. Днями, неделями, даже месяцами. Уединение — это спасение.

Катарина осматривает себя в тусклое настенное зеркало — исхудалое лицо и круги под глазами. Она достаёт из глубокого кармана своего серого одеяния мобильник — от епископа до сих пор ни весточки. Паника. Лучше бы он уже позвонил и высказал всё, что о ней думает. Почему Лоренц молчит? Сообщение приходит в тот момент, когда Катарина уже была готова отшвырнуть телефон в сторону. Сообщение от Штефи. “Ну как там у тебя дела? Есть новости?”. Что, что ей сказать? Если раньше она считала знакомство со Шнайдером, с этим вдохновенным молодым пастором, который, скорее всего, ни в чём не виноват, своим шансом, то теперь все планы на то, что ей удастся через сотрудничество с ним проникнуть в Рюккерсдорф, рухнули. Одной ей там делать нечего — слишком маленькая деревушка, где все друг друга знают и хранят свои общие секреты от чужаков. “Дай мне время, Штеф, я что-нибудь придумаю”. “Думай, да не особо долго. Я могу ждать сколько угодно — Александра уже не вернёшь, но долго ждать я не хочу. Просто не хочу”. “Я знаю. Я стараюсь”. Слёзы накатывают на глаза. Катарина проклинает тот день, когда Штефи, выйдя из тюрьмы, вновь появилась в её жизни. Вынырнула из небытия сообщением в вайбере с прикреплённым фото. Фото из материалов дела, фото десятилетнего мальчика, повесившегося на канате в сарае приёмных родителей. Ещё сильнее она проклинает тот день, когда они, две семнадцатилетние идиотки, в очередной раз решили ограбить какой-то продуктовый магазинчик ради пары сотен евро. В тот раз всё пошло не по плану. Штефи села, взяв всю вину на себя. Она сделала это из-за любви. И она своё отсидела. А сейчас она ждёт от старой подруги ответной услуги. Ждёт правды о том, что случилось с Александром в этом чёртовом Рюккерсдорфе. “Старайся лучше, Кэт. Помни Петера”. Петер. Так звали охранника продуктового магазинчика.

Из скверных воспоминаний её вытаскивает телефонный звонок. На дисплее нет имени — только цифры, но их она знает наизусть. В полушаге от истерики Катарина до крови прикусывает ладонь.

— Епископ Лоренц. Я… — Она возводит взор к верхнему углу тусклого зеркала и встречается глазами с отражением деревянного распятия, висящего на стене напротив.

— Отличное шоу Вы мне устроили, милая. Превзошли все ожидания!

— Я… — Господи, помоги!

— Готовьте наших милашек к пресс-конференции в честь окончания реставрационных работ во Фрауэнкирхе. Пускай и там мордашками посветят. Да готовьте их получше — в храме Господнем чтобы без выкрутасов, — Лоренц сквозь кашель посмеивается в трубку.

— Я поняла.

— Ну и славненько. Спасибо за сотрудничество, сестра… Можно звать Вас Кэт? Скоро увидимся!

Сбросив звонок, Катарина долго таращится в собственное отражение. Осознание того, что же всё-таки произошло, приходит не сразу. Лоренц… Он не сердится. Он доволен! Он хочет ещё шоу! А это значит, теперь у неё есть официальный повод наведаться в Рюккерсдорф.

Она стягивает шерстяную фату, обнажая коротко остриженные и выкрашенные в желтоватый блонд волосы. Под головным убором они свалялись в нечто потное и неряшливое. Сестра смотрит на часы — ещё есть немного времени, чтобы привести себя в порядок, прежде чем присоединиться к остальным сёстрам на репетиции монастырского хора. Сегодня у них по плану Kyrie Eleison.

========== 3. Рюккерсдорф ==========

Кристоф выходит на порог своего скромного жилища и глубоко вдыхает предрассветный весенний воздух. В это время года за ночь тот успевает охладиться, невольно воскрешая в памяти кадры из минувшей зимы. Но нет, зима отступила, и ранее, чем к концу ноября ждать её возвращения не следует. Однако и летом ещё не пахнет — ноткам ароматов обширных цветений и прогретой земли ещё только предстоит завоевать своё место в воздухе. Сегодня же он практически чист — чистый кислород, воодушевляющая пустота, манящая неизвестность. Шнайдер беспечно тратит драгоценные минуты на то, чтобы надышаться апрелем, и, когда голова уже начинает слегка кружиться, возвращается к повседневным делам. Снять сохнущую на верёвке у дома рубашку — пусть сегодня она будет чёрной, погладить её и отправиться в церковь, готовиться к службе. Сегодня воскресенье, на часах почти пять, облачение займёт время, а хотелось бы ещё успеть выпить чайку.

Рюккерсдорф — не тех масштабов деревушка, чтобы в местной церкви был хор, а настоятелю на воскресных службах ассистировали детишки в костюмах ангелочков. Фрау Мюллер приходит по воскресным и праздничным дням играть на крепеньком, но слегка расстроенном органе — и на том спасибо. Вот и сейчас интеллигентная старушка уже здесь — просматривает партитуру, будто бы впервые видя эти пожухлые листы нотного текста. В идеале, Шнайдеру нужен помощник, хотя бы один, такой, каким он ещё совсем недавно сам являлся для отца Клауса Майера. Но пока о помощнике остаётся лишь мечтать — деканат ясно дал понять, что в условиях нехватки кадров настоятели маленьких провинциальных приходов должны научиться справляться со своими обязанностями самостоятельно. Но Пауль же справляется — а ведь он уже третий год руководит своим приходом в Нойхаусе единолично, и ещё ни разу не запрашивал деканат прислать ему викария в ассистенцию. Шнайдер тяжело вздыхает, походя смахивая пару пылинок с амвона — микрофоном тот не оборудован, но для такого прихода средства технического усиления звука и не нужны. Когда Кристофу трудно, духовно или даже физически, как было недавно, он обращается к Паулю. Или хотя бы к его примеру. Но не всегда. Пауль — хороший, Пауль — лучше него, и потому он никогда не будет с ним полностью откровенен. Отец Кристоф осматривает святые дары, зажигает свечи, ещё раз окидывает взглядом алтарь — кажется, всё готово. Он в последний раз одёргивает полы скромного чёрного пиджака, поправляет воротничок — сегодня тот на застёжке, и ровным шагом уверенного в себе человека следует через всё помещение, чтобы отпереть парадные двери. Впустив в церковь солнечный свет, он возвращается к амвону и терпеливо ожидает прихожан к службе.

Уже восемь, а церковь всё ещё пуста. Шнайдер начинает волноваться. Неужели страхи, терзавшие его в последнее время, стали явью? Неужели своим выступлением по ТВ он отвратил от себя собственную паству? За последние дни служб по расписанию не было, сегодняшняя — первая с момента его злополучного появления на экране. Было пару исповедей и одно крещение. Всё как обычно: сухо, чинно, безэмоционально. Шнайдер помнит, как тепло встречали прихожане каждый выход отца Клауса к ним. Люди этой деревни буквально боготворили старого пастора, а разразившийся скандал и последующее исчезновение пожилого священника восприняли единодушно — как общую трагедию. Вступив в сан настоятеля, Шнайдер наивно надеялся, что сможет занять то же место в жизни Рюккерсдорфа, что и его предшественник. Конечно, он не местный, он даже не деревенский в полном смысле слова. Вырос в Нюрнберге, а учился и вовсе — в Мюнхене. Для аборигенов он и был чужаком, а теперь, кажется, стал просто чужим. Отец Кристоф совсем было пригорюнился, погрузившись в привычные размышления о собственной ничтожности, как вдруг на пороге церкви возникли три длинные тени. Семейство Дюреров в полном составе переступает порог: поздоровавшись с пастором кивками, отец, мать и восьмилетняя Элиза занимают свои места на скамье во втором ряду. На их лицах ни раздражения, ни недовольства — Шнайдер облегчённо сглатывает. В течение получаса зал церкви наполняется. Окинув собравшихся дотошным взглядом, молодой пастор удовлетворённо отмечает, что здесь сегодня чуть ли не все постоянные прихожане. Довольный наполненностью зала, он решает начать службу, дав отмашку фрау Мюллер. Женщина вступает с аккомпанементом, и всё идёт своим чередом. Служба проходит гладко и естественно. В душе отца Кристофа поют ангелы.