Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли

Альберт просыпается с резким вдохом, в глазах его отражается совершенное недоумение, как будто он ожидал увидеть перед собой кого-то другого. И это выражение сохраняется, даже когда он слегка отворачивает от нее голову и делает вдох, чтобы заговорить. Эстер до сих пор сжимает рукой его отросток, и она отчетливо улавливает миг, когда он начинает терять свою твердость и размеры его уменьшаются. Альберт отодвигается от нее, выбирается из кровати и суетливо застегивает пуговицы на пижамных штанах.

— Эстер, что ты творишь?! — кричит он, голос его сдавлен, напряжен, то ли от страха, то ли от ярости.

— Ничего особенного, мой любимый, на самом деле все прекрасно… Я так обрадовалась оттого, что наконец-то проснулась рядом с тобой… Мне просто захотелось коснуться тебя, и я увидела… — Она указывает на низ его живота, но улыбка у нее пропадает, когда она видит гневное выражение его лица.

— Замолчи! — отрезает он, наконец-то справившись с пуговицами и с отчаянной поспешностью натягивая халат. Он затягивает пояс с такой яростью, что ему приходится приложить усилия, чтобы тут же ослабить его. — Я запрещаю тебе отныне трогать меня, когда я сплю! Никогда!

— Но, Берти, я всего лишь…

— Нет. Мы не станем об этом говорить! Забудем об этом…

— Я не хочу забывать! Альберт, здесь нечего стыдиться или… смущаться, дорогой. Это же так естественно, — произносит она, все еще надеясь, наперекор мучительным сомнениям, что это именно так. — И я же твоя жена… мы женаты. У нас не может быть тайн друг от друга, ничего такого, чего другой не понял бы… — Она умолкает.

Альберт подходит к окну и широко распахивает занавески, как будто приглашая в дом весь мир, как будто не желая оставаться наедине с женой. Его руки безвольно опущены, пальцы подергиваются.

— Это просто неприлично… бесстыдно трогать меня вот так! — говорит он, и голос его меняется от чувств, которым она не в силах подыскать название.

— Берти, прошу тебя…

— Мы не станем об этом говорить, — повторяет он.

— Но я хочу говорить об этом! Мы должны говорить о подобных вещах, Альберт, иначе навсегда останемся во мраке! — в отчаянии кричит она.

— Что значит — во мраке? Это же ты ввергаешь во мрак наш дом, ты — своей непристойностью!

— Непристойностью? Непристойно для жены касаться мужа? Мужчины, с которым ее соединил Бог? Непристойно желать жить как муж и жена, вместо того чтобы жить… как брат и сестра? Ты носишь сан, Альберт. Я понимаю и уважаю это. Но ты не монах! Какой смысл жениться, если не позволять нам… спать вместе, касаться друг друга, отказываться от детей, Альберт? — Ее голос срывается от волнения.

Альберт стоит и смотрит на нее несколько минут, его челюсть трясется, на скулах желваки.

— Ты не понимаешь… Где тебе понять! — произносит он наконец, его голос звучит жестко.

— Нет, не понимаю. И все больше не понимаю тебя, Берти. Что я такого сделала, чтобы ты так со мной обращался?.. Прошу, объясни мне!

— Я… я же всегда был добр к тебе, разве не так? Был хорошим мужем?

— Да, но…

— Тогда прошу тебя, Эстер, хватит докучать мне этим! Неужели ты хочешь от меня только… физической близости? Неужели так отчаянно нуждаешься в ней, что готова добиться ее исподтишка, когда я не осознаю того, что происходит, потому что сплю? Как самая скверная непотребная женщина?

— Как ты смеешь обвинять меня? Как ты можешь называть меня непотребной женщиной, когда мы женаты больше года, а я до сих пор девственница? — говорит она, хотя ее душат рыдания.

Лицо Альберта бледно и блестит от пота. Вид у него больной.

— Я… Прости меня, — произносит он наконец тихо. Глаза его устремлены вдаль. Он чувствует ком в горле и смотрит на рыдающую Эстер, будто она дикое, не поддающееся пониманию животное. Наконец он разворачивается и медленно направляется в свою уборную, а Эстер, протянув руку, хватает его за край пижамы.

— Альберт, подожди! Прошу, не уходи… Останься, поговори со мной! — умоляет она.

— Ну же, Этти… — невнятно бормочет он. — Мне нужно одеться.

Он удаляется в уборную и закрывает за собой дверь, лицо у него удрученное и одновременно отстраненное.

Стоя в постели на коленях, Эстер зажимает рот рукой и чувствует мускусный запах, оставшийся на коже. Она рыдает и, как ни старается, не может остановиться. Эстер дрожит в жаркой комнате и наконец садится, пытаясь унять дрожь. Но успокоение не приходит, она чувствует лишь опустошение, а за ним и новое, неожиданное понимание, что возбуждение Альберта прошло, когда он открыл глаза и увидел ее. Эстер передвигается на край постели, сидит, свесив ноги. Ей пора подниматься, одеваться к завтраку, но все это кажется таким никчемным. Таким же никчемным, как и она сама.

Кэт слышит улюлюканье раньше, чем видит несчастную жертву толпы. Она пришла в Тэтчем, чтобы отправить письма и посылку от Эстер, и теперь ей пришлось зайти за свежим мясом к мяснику. Это приходится делать чаще, чем раньше, поскольку погода все еще жаркая, а в доме викария мясо теперь хранить негде. Если его держать в колодце больше суток, оно подергивается серебристо-зеленым налетом, становится скользким от влажной пленки, которая липнет к пальцам и испускает острый уксусный запах, вызывающий тошноту. Когда Кэт проходила сегодня мимо баржи Джорджа, ее сердце затрепетало, а в горле пересохло. Однако дверь каюты оказалась заперта, изнутри не доносилось ни звука, и она не заметила никаких следов пребывания там хозяина. Кэт прошла дальше, ощущая легкий трепет в животе — крылья бабочек страха, готовых вспорхнуть. Кэт не понимает, что это значит. В дальнем конце Бродвея, где в широком просвете между рядами лавок образуется подобие недостроенной площади, на шатком деревянном возвышении стоит пухлая женщина. Шляпка не спасает ее от палящего солнца, лицо раскраснелось и лоснится от пота. Дыхание у Кэт перехватывает, когда она замечает, что у женщины за спиной висит, покачиваясь, бело-зелено-пурпурный флаг, у нее над головой полотнище ткани той же раскраски, и ленты тех же тонов вяло болтаются в недвижном воздухе. «Восстаньте! Идите и завоюйте!» — написано на полотнище от руки пурпурными буквами, которые отчетливо выделяются на белой полосе. На транспаранте поменьше, растянутом рядом с ней, написано: «СПСЖ Ньюбери. Велосипедные войска». Облизнув пересохшие губы, ощущая странную тоску — почти такую же, как после смерти матери, пусть и не настолько сильную, — Кэт пробивается через толпу.

Шумят в основном мужчины, хотя к ним присоединилось и несколько женщин. Они смеются, обмениваются замечаниями, стреляют возмущенными взглядами из-под ресниц. У тех людей, которые стоят в передних рядах и, возможно, хотели бы послушать речь, мало шансов что-то разобрать. Пухлая женщина пытается перекричать гвалт, но это ей не под силу.

— Как объясняла сама миссис Панкхёрст… как миссис Панкхёрст сама объясняла, право голоса является первым символом! Во-первых, символом, во-вторых, гарантией и, в-третьих, инструментом! Сестры! Товарищи! Жизнь ваша никогда не улучшится, пока правительство нашей страны не будет подотчетно всем нам! — кричит она, и поднимается новая волна свистков и брани. Ораторша, низкого роста, с короткими каштановыми кудряшками и круглым кротким лицом, кидает беспомощный взгляд на буйствующую толпу. — Голосование — это инструмент, с помощью которого мы можем исправить перекосы в образовании, в законодательстве, в системе занятости, — сейчас и то, и другое, и третье ориентировано главным образом на интересы мужчин! — говорит она, но ее слова теряются в общем шуме. — Говорят, что мужчины и женщины находятся в двух разных сферах бытия: дом для женщин, работа и управление для мужчин, — и сферы эти обозначены самим Богом, а потому остаются отделенными друг от друга. Говорят, что мир политики слишком грязен и груб для любой женщины. Но если дом только выигрывает от нежной заботы и чистоты женщины, в таком случае и публичная жизнь может стать лучше. Если она настолько грязна и груба, так дайте нам вычистить и облагородить ее! — кричит она храбро.