Мистификация

Я маниакально выискивала хотя бы несколько фраз, хотя бы строчку о нем, о его семье, о предстоящих выборах. Он все же стал кандидатом в депутаты. Я в этом даже не сомневалась. Все чаще мелькал на всевозможных благотворительных вечерах, съездах и собраниях. Все больше интервью, сюжетов в новостях, красивых правильных слов и сдержанных улыбок… Я жадно пожирала каждый абзац, просматривала десятки раз каждое видео, а потом закрывалась в туалете и рыдала в грязной кабинке, закрывая рот руками. Потому что было невыносимо осознавать, что он настолько чужой. Что живет там своей жизнью, наслаждается ею, заводит себе любовниц, участвует в конференциях, делает фотосессии с дочерью и избирателями… а я… а я умерла на том кладбище, где похоронили кого-то вместо него. Умерла там, стреляя в своего отца, разрушая свою жизнь и жизнь нашего сына. Я ведь никто. Меня нет. Я какая-то неизвестная женщина с чужим паспортом, с ребенком, записанным на чужую фамилию. Если Башира откажется мне помогать, я не смогу и дня прожить на улице. А он там со своими… очередными Настями. Я видела их с ним на глянцевых обложках, в статьях. В кадрах новостей. И ни одного упоминания о покушении. Словно не было его… словно это и правда было мистификацией или каким-то адским кошмаром, в который меня заставили поверить вместе с моим отцом. Про отца я ничего не знала и знать не хотела. Мне было страшно увидеть его лицо даже на фото. Как какое-то чудовище, от одного вида которого начинается паника. Еще большую панику в меня вселяла сама Башира, постоянно напоминая, что меня все еще ищут и что стоит мне засветиться – нас всех убьют здесь.

В одну из таких поездок в соседний город я и зашла в то самое кафе… где теперь пою каждый вечер. Увидела вывеску на заляпанном окне и бордовой велюровой шторкой, что требуется певица с музыкальным образованием.

На работу принимал владелец забегаловки, пожилой пузатый еврей, лысоватый, низенького роста, с говорящей фамилией и таким же говорящим именем – Вениамин Иосифович Фельдман. Просто Беня. Потом я узнаю, что в этом маленьком городке он далеко не последний человек. Везде есть свои царьки. Здесь царьком местного разлива был Беня.

Он отвесил мне кучу липких комплиментов с пошлыми намеками, видимо, сомневаясь в моих способностях к вокалу и предлагая работать официанткой. Сама не знаю, как в первый раз набралась смелости и вышла на своеобразную маленькую сцену с микрофоном и одним единственным красным прожектором, светящим на высокий барный стул, но Беня хлопал громче всех и даже заплатил за первый же вечер.

Я начала уезжать каждый день, оставляя маленького Саву со старшей внучкой Баширы – Айной. Она была очень молчаливой девочкой с огромными черными глазами и смертельно боялась свою строгую бабку, как и я когда-то Зухру. Я привозила ей сладости из кафе и давала денег за то, что нянчится с моим ребенком. Восторженный моими способностями Беня, который в свое время окончил консерваторию, предлагал отвезти меня в столицу и искренне удивлялся, когда я отказывалась. «Такой талант не должен гнить в этом Мухосранске!». Но я думала совсем о другом… о том, что мне придется всю жизнь теперь петь в кафешках, чтобы прокормить себя и Саву, и однажды этого станет недостаточно. На Баширу я не могла рассчитывать всегда. Настанет день, когда нам придется с ней разойтись в разные стороны. Особенно четко я поняла это после того, как она узнала, что я работаю и не разговаривала со мной несколько недель. Она считала, что я подвергаю опасности ее и семью своими поездками в город, что я не думаю о том, что мой отец и мой дядя сделают с ней, когда узнают, что она мне помогла сбежать. Тогда я впервые подумала о том, что мне нужно будет рано или поздно уйти из дома Баширы. Да и всю жизнь пользоваться чьей-то добротой невозможно. Из кафе я не ушла. Это была единственная отдушина для меня… Когда выходила на сцену и начинала петь, весь мир исчезал и растворялся, я переносилась куда-то далеко и снова жила совсем другой жизнью.

Этим утром Башира приехала ненадолго, привезла еду, деньги и сказала, что мы скоро переезжаем в другой город, ближе к югу. Она меняет место работы, и мы все поедем за ней. Именно тогда я решила, что пришло время нам с ней расстаться. Она поедет своей дорогой, а я останусь здесь. Пение в кафе приносило неплохой заработок, у меня даже появились свои поклонники, которые начали приезжать из соседних городов и поселков послушать мои песни. Беня говорил, что я его птичка и что скоро он сделает в «Лагуне» ремонт, достойный такого бриллианта, как я. Старый хитрый льстец. Но довольно безобидный, хоть и жадноватый.

Безобидный лично для меня. Пока. Хотя бы обеспечивает мне безопасность от всяких козлов, которые пытаются каждый вечер приставать ко мне, за что я ему плачу чуть ли не половину своего гонорара.

Когда я красилась в гримерке и готовилась к выходу, забежал Беня, вращая глазами со вздыбленным чубом и дрожащими толстыми пальчиками, унизанными золотыми кольцами.

- Лиля (так меня звали по новым документам, сделанным для меня Баширой), – Лилечка, алмаз ты мой драгоценный, ты даже не представляешь, какие особые гости у нас сегодня. Ты должна… о-о-ох, ты должна выложиться на все двести. Боже… Боже… ко мне такие и не захаживали никогда.

Я бросила на него насмешливый взгляд.

- Я всегда выкладываюсь на все двести.

- Ну спой что-то особенное, новое. Ты не представляешь, но мне предложили спонсорство моего ресторана… давай удивим нашего гостя.

Я пожала плечами, подводя губы красной помадой и расправляя декольте красного платья на плечах, спуская чуть ниже.

- Удивим… не переживай.

- Вот и славненько. Давай, девочка, давай.

Вышла на сцену, поправила микрофон, повернулась к залу и…. и замерла… У меня остановилось сердце. Оно перестало биться и замерло под ребрами в каком-то стремительном падении в космос. А потом взлетело к звездам и понеслось со скоростью кометы в разноцветную бездну с ослепительными брызгами взрыва сверхновой.

Он сидел напротив меня с бокалом коньяка в длинных сильных пальцах, от взгляда на которые внутри перевернулось. И все вокруг размазалось, расплылось в черно-белые декорации. Разводами пятен-лиц, сливающихся в общий фон. Только эти блестящие карие глаза. Яркие. Такие насыщенно яркие. Смотрит исподлобья, сжигает голодным пламенем яростного сумасшествия, пронизывает насквозь, как лезвиями. Так, что меня трясет от этого взгляда, и я сама не понимаю, что уже играет музыка и я пою… пою ему ту песню, что так и не спела….

На лице от грима полосы… Под парик запрятав волосы

Маска людям улыбается, плачет, стонет и кривляется

Слышен гул с аплодисментами, и букеты с комплиментами

Тело куклы – провокация… ее смех – мистификация….

А потом в гримерке прячется… Перед зеркалом расплачется

На лице все швы расходятся, в вопле маска вдруг заходится

Под пластмассой слезы пятнами… под костюмами распятая

На шарнирах извивается и от боли задыхается…

На груди, под швами ржавыми, умирает сердце рваное

Снова грим, ресницы, волосы… запоет веселым голосом

Маска людям улыбается, плачет стонет и кривляется

Слышен гул с аплодисментами и букеты с комплиментами

Тело куклы – провокация… ее смех мистификация….

И никто не знает после… когда все уходят гости

Тишина… аккорды стонут, слезы под дождем утонут

Маска голая, без грима, плачет… воет от любви

От несбывшейся любви…

(с) Ульяна Соболева

И по щекам слезы сами покатились. Повесила микрофон и бросилась прочь со сцены, тяжело дыша, всхлипывая сильно, чтобы не разрыдаться… чтобы успеть захлопнуть дверь, и тогда…

А меня кто-то за руки хватает сзади, и я знаю, кто… знаю, потому что я его запах почувствовала. Потому что дыхание узнала. Сжимает все сильнее и сильнее, до хруста, прижав к стене, лихорадочно гладя мои волосы. А я сдержаться не могу, меня трясет всю… кричать хочется. Громко, истерично, так, чтобы окна везде полопались. Чтоб не смел трогать. Чтоб убирался… чтоб держал сильнее, чтоб не отпускал никогда, чтоб пальцы не смел разжимать.