Не жди моих слез

— Тебе только что звонила Ляля. Из аэропорта. Просила передать, что улетает последним рейсом. Потом звонил Сергей Васильевич…

— И ты ему сказала?! — заорала я во всю мочь и набросилась на мать с кулаками. — Ты сказала ему про Ляльку?

Мать лепетала какие-то жалкие оправдания. Я буквально вырвала у нее из рук предназначенную мне на такси десятку и кубарем скатилась по лестнице.

Самолет улетел вовремя, спасибо доблестному Аэрофлоту. Мы с Сергеем Васильевичем, прижавшись к мутному стеклу аэровокзала, следили за его тяжелым, наверняка стоящим немалых усилий разбегом, а потом неохотным отрывом от земной тверди. Как будто какие-то силы не пускали его в небо. Но небо очень сильно его манило.

Прошло два года. Я в третий раз вышла замуж и в третий раз развелась. Мать вышла на пенсию и занялась дачным цветоводством. Лялька лежала в больнице сначала по поводу малокровия, потом — хронического аппендицита, потом они с Димкой уехали на полтора года на Кубу, потом умерла бабушка Дуся, которая последние годы жила у Лялькиных родителей, потом Лялька позвонила мне и доложила, что завтра прилетает по делам, связанным с наследством.

— Если проболтаешься про это… сама знаешь кому, я… да я все твои распрекрасные цветочки серной кислотой опрыскаю, — на полном серьезе пригрозила я матери, присутствовавшей при Лялькином звонке. — И вообще никто из твоих приятелей и приятельниц не должен знать про это, ясно?

Мать пожевала во рту какую-то явно предназначавшуюся мне гадость, но во избежание значительно участившихся в последнее время кухонных сцен предпочла ее смиренно проглотить. Она засобиралась на ночь глядючи в свой райский сад, благо от нашего дома туда курсирует автобус. Она выкатилась ровно через десять минут, сердито громыхая пустыми алюминиевыми бидонами, предназначенными для транспортировки клубники. Я облачилась в ее халат — старинное кимоно с атласным белым лотосом на спине. Я не испытывала никаких чувств по поводу Лялькиного приезда.

…Бутылка оказалась кстати. Правда, это было не шампанское, а всего лишь «Салют», но я не пижонка. Сергей Васильевич открыл ее ловко и совершенно бесшумно. Также бесшумно, не чокаясь, мы с ним выпили, зажевали кислыми яблоками с дачи, и я отправилась на кухню за остатками прошлогодней наливки. Я думала: «Лялька далеко. Ляльке он наверняка больше не нужен. Опустился, обрюзг, но куца лучше многих. Дурак, конечно, что Ляльку упустил. Ну а мне-то что? Лялька — сама по себе, он — сам по себе…»

— А знаешь, завтра Лялька прилетает по делам наследства, — сказала я. — Не видела ее два года. Интересно, изменилась?..

— Что же ты мне раньше не сказала! — Это прозвучало с таким презрением ко мне, что у меня все нутро наизнанку вывернулось. Изнанка — это то самое, что каждый человек должен прятать от окружающих. По мере возможностей и от себя тоже. Сергей Васильевич вскочил с дивана и заходил из угла в угол нашей, давно никем не убираемой гостиной. Сергей Васильевич идеально вписывался в нее, как старая привычная мебель, без которой я не представляла себе эту самую гостиную, завтрашний день, самое себя. «Что же ты мне раньше не сказала?» — больно гукнуло в моих ушах.

«Скажи спасибо, что вообще сказала, — хотелось выкрикнуть мне. — Так опуститься из-за… Хотя нет, Лялька вовсе не баба. Это я в сердцах, сгоряча. Я, мне кажется, его больше всех понимаю. Понимаю, почему его ко мне тянет, — из-за Ляльки. И меня к нему — из-за нее тоже. Неужели мы без Ляльки полные ничтожества, нули, оболочки воздушных шаров, когда-то паривших над землей? Мы ей не нужны — мы свое отслужили, нас выкинули, списали в утиль, вычеркнули из жизни, заменили новыми. Но и их рано или поздно постигнет та же участь».

Я запахнула кимоно и села прямо, точно в меня железный стержень вставили.

«Ты на что-то надеешься, да? Посмотри на себя в зеркало. Вспомни окружающую тебя реальность. Действующих лиц. Вспомни, чем мы только что занимались на этом самом диване, на котором несколько лет назад состоялось ваше знакомство с Лялькой. И вспомни — как… Бр-р, мерзко, отвратительно, жить после этого не хочется. Даже твой керосин с градусами не спасает. И все равно, стоит мне выкинуть на помойку эту старую мебель, и я буду вынуждена сидеть на голом грязном полу. У тебя есть хотя бы твой обрубок, который моет, чистит, скребет под тобой пол, а у меня вообще никого нет. Мать со своими цветуечками-василечками не в счет. Мать, чтобы выжить для своих глупостей, перешагнет через мои. Оросит их слезами, упреками, мольбами — и отправится в свой сад. Если ты выкинешь из головы Ляльку, мы с тобой, быть может, еще выплывем, выживем…»

Это был внутренний монолог, но он, я уверена, все уловил и понял. Человек-антенна…

Я так и не повидалась с Лялькой на следующий день — служба вконец уела. Вечером позвонила материным голосом Сергею Васильевичу. Алина Викторовна сообщила глухо и кратко: «Нет, и не знаю, когда придет».

Ночь была тяжелая. Я несколько раз подходила к окну, курила, смотрела на восток, в сторону Голубева, где был дом Лялькиной бабушки, где теперь, как я думала, спала или, как и я, чем-то маялась она. Наконец восток посерел. Загромыхал трамвай. Я сунула под холодную воду шею, потом голову, растерлась полотенцем, надела джинсы, ковбойку, материны садовые кеды и… Да, сперва я поехала к ней в сад, чтоб набрать Ляльке клубники, но мать накануне пустила все на варенье. Я сорвала десять крупных розовых гладиолусов.

Уже на подступах к Лялькиному дому я вспомнила, что дарить принято нечетное количество, и воткнула лишний в урну на трамвайной остановке.

Эту скамеечку я заметила впервые, хотя была у Ляльки раз сто, если не больше: такая узенькая, годами отполированная задницами любовных парочек, алкашей и всех прочих, любящих подышать свежим воздухом и полюбоваться самобытным пейзажем провинциальной окраины, при этом не привлекая к себе лишнего внимания. Лавочку, узкую, как насест в курятнике, обступала чахлая городская сирень. Под ее сенью, видимо, чего только ни происходило, — об этом свидетельствовали пустые бутылки разного калибра, использованные презервативы, клочки газет, сытые мухи с бензиново-радужными туловищами.

Я выкурила на этой лавочке половинку «опала», размышляя над тем, какой будет наша с Лялькой встреча, что нового обнаружим мы друг в друге после двухлетней эволюции, протекавшей в полной изоляции друг от друга. Мысль о том, что я могла потерять, что я уже потеряла Ляльку, холодком пробежала по спине, морозом опалила поясницу, сконцентрировалась в низу живота. Я глянула на безмятежно млеющие под утренним солнцем окна Лялькиной мансарды и представила себе… Нет, я отогнала эту мысль еще на подступе, не дав ей оформиться в зримый образ. Я вскочила и ринулась, стиснув кулаки.

…Лялька приходила в себя медленно, переживая в ретроспекции все стадии своего развития — от младенчества и до нынешних, то есть двухлетней давности дней. В больницу привезла ее я. Подняв на ноги лучшие медицинские силы города, я сидела при ней, не отрывая взгляда от ее внешне ничуть не изменившегося лица. Я видела, как она шла на урок музыки к своей польке, неся в голове мелодию той самой мазурки, которую разучивала накануне, как мечтала о том, что мы с ней удерем от цивилизации и будем плыть по стремнине большой полноводной реки, как…

Она открыла глаза, облизнула губы. Произнесла едва слышно:

— Это не любовь, это — страсть… через силу. Вопреки себе. Сопротивляйся, не то пропадешь…

Врач уверен, что она сказала это в беспамятстве. Когда же, наконец, пришла в себя, ни о чем подобном мы с ней не разговаривали. Из милиции сообщили, что газовая установка в доме бабушки Дуси была неисправна. Так что с этой стороны Ляльку оставили в покое. Не думаю, чтоб она… нет, нет, ни одному человеку, знающему Ляльку так, как знаю ее я, и в голову не придет, что она могла наложить на себя руки.

Значительно позже мать рассказала мне, что Алина Викторовна навестила Ляльку в день ее приезда и умоляла встретиться с Сергеем Васильевичем и серьезно с ним поговорить.