Чужое счастье

— Она такая красивая, — прошептала Анна Лиз.

— Ты же знаешь Монику, она никогда не выходила из дому, не подготовившись к фотосессии, — в голосе Лиз не было сарказма, только грусть.

— Что происходит? Кто умер? — их мать с удивленным видом потянула Анну за рукав.

— Все хорошо, мам, — Анна легонько накрыла ее руку своей, — скоро все закончится.

— Я успею к чаепитию? — нетерпеливо спросила Бетти, — я не хочу опаздывать. Мистер Хардинг… — она наклонилась ближе, чтобы ее никто не услышал, — всегда берет больше печенья, чем ему положено.

Анна и Лиз переглянулись и грустно улыбнулись друг другу. Это казалось жестокой насмешкой судьбы: их мать не знала, что в гробу лежала ее собственная дочь, хотя, может, это было и к лучшему.

Бетти со вздохом умолкла. Те дни, когда она посещала все службы без исключений, получая успокоение во время литургии, давно прошли. Теперь лучше всего ей было в «Саншайн Хоум».

Гленн выступил вперед, чтобы произнести заупокойную речь. Он выглядел бледным и изможденным. Если у кого и были причины скорбеть, так это у него. Даже когда карьера Моники подходила к концу, существовала стабильная струйка дивидендов: доходов от рекламы и процентных выплат за фильмы, получившие второе рождение за рубежом. Но Анна знала, что это не единственная причина, по которой Гленну будет недоставать Моники. Узы, связывавшие их, были крепче, чем любовные.

Анна снова вспомнила эпизод в бассейне — недели, прошедшие с тех пор, казались ей годами. Тогда она подумала о том, как это плохо, когда тебя, такую толстую, видят в купальнике; ничто не предвещало событий, которые последовали позже, когда Анна уже стала стройной… и, по-видимому, привлекательной. Она содрогнулась от этого воспоминания. Затем Гленн откашлялся и начал свою речь:

— Я здесь не для того, чтобы сказать, что Моника Винсент значила для меня лично. Она принадлежала всему миру — сияющая звезда, делавшая каждую жизнь немного светлее, даже тогда, когда в ее жизни свет потускнел…

Он продолжал говорить о том, что Монике хватило смелости посмотреть в лицо судьбе после аварии, приковавшей ее к инвалидному креслу, и что, несмотря на увечье, она оставалась ослепительной до самого конца. Когда Гленн закончил, несколько человек встали, чтобы также выразить свою скорбь. Это были не обычные в таких случаях тети, дяди, двоюродные братья и сестры — Моника годами не вспоминала о них. Единственными людьми, интересовавшими ее, были те, которые сейчас выходили вперед, один за другим, чтобы петь ей дифирамбы: Мелисса Фелис, которая была продюсером нескольких ее картин, и лысеющий магнат Лен Шапиро, владелец кинокомпании «Юникорн Пикчерз», пылко говоривший о профессионализме Моники. «Каждый из фильмов, в которых она снималась, был своевременным», — сказал он. Последним выступал Джиорджио Франчиани, итальянский секс-символ, с которым, по слухам, у Моники был роман и который говорил о ней с такой любовью в голосе, что Анна могла подумать, будто бы он безответно любил ее сестру, — если бы не знала наверняка, что он гей.

Никто не вспомнил об отвратительных обстоятельствах смерти Моники, и Анна была признательна за это. Достаточно того, что снаружи ее ожидала облава.

Звук органа на клиросе начал нарастать, и голос, знакомый миллионам людей, заставил Анну почувствовать, как по спине у нее побежали мурашки, — каким образом Гленну удалось так быстро пригласить Бэтт? Анна услышала звуки любимой песни Моники «Вечеринка окончена», идеально подходившей для этого случая. Когда прозвучал последний аккорд, в церкви не оставалось ни одного равнодушного лица. Даже те, кто презирал Монику, были тронуты похоронами до глубины души.

«Что бы они подумали, если бы узнали, что на самом деле произошло в тот день?»

Дверь открылась, и внутрь хлынул солнечный свет. Когда Анну понесло по проходу людским потоком, она увидела толпу репортеров и папарацци, маневрировавших на ступеньках в поисках подходящего ракурса для того, чтобы сфотографировать знаменитостей, спешащих к ожидавшим их лимузинам под прикрытием горстки второстепенных актеров, которые остановились попозировать. Анна опустила голову, молясь более пламенно, чем когда-либо в церкви, о том, чтобы проскочить в толпе незамеченной. Но едва она успела ступить на порог церкви, как низкий голос прокричал:

— Это она! Эй, Анна!

Остальные репортеры присоединились к нему, создавая громкий хор:

— Анна, что вы чувствуете теперь, когда вас выпустили под залог?

— Вы можете прокомментировать похороны?

— Дайте мы вас сфотографируем! Анна, пожалуйста, будьте хорошей девочкой… только один кадр.

Она подняла руки, закрывая лицо. Ослепленная невероятным количеством фотовспышек, Анна оступилась и упала бы, если бы сильная рука не подхватила ее под локоть. Она не видела, кто это сделал, из-за черных точек, роившихся, словно маленькие насекомые, перед глазами, но затем знакомый голос закричал:

— Разойдитесь! Дайте пройти!

Марк! У нее неожиданно подкосились ноги.

— Не оглядывайся, — пробормотал он. Его хватка стала еще сильнее, когда он повел ее вниз по ступеням к обочине, где стояла его «Ауди». Оттолкнув мужчину с фотоаппаратом, стоявшего на их пути, Марк рывком открыл дверь на пассажирское сиденье и, отнюдь не нежно, втолкнул Анну внутрь. Она и слова не успела сказать, когда они уже мчались по Кале-де-Навидад.

Глава десятая

У кладбища Хоули-Нейм, которое славилось одним из лучших видов на Карсон-Спрингс, было немного посетителей. Спрятанное за изгибом дороги, которая шла дальше, на гору Пилгримс-Пик, оно лежало в тени многовековых дубов и мескитовых деревьев и оставалось зеленым целый год благодаря ручьям, журчание которых было еле-еле слышно. Здесь похоронены отец Анны и бабушка с дедушкой, так же, как и многие другие из первых прихожан церкви святого Хавьера, но с тех пор как кладбище оградили забором, город перестал хоронить здесь своих покойников. Видеть тут компанию, выехавшую на пикник, теперь было привычнее, чем похоронную процессию.

Посмотрев на скромные надгробия, многие из которых заросли мхом и покосились в одну сторону, Анна вдруг подумала, что Моника будет покоиться среди никому не известных людей.

Провожающих у края могилы было немного, лишь близкие родственники и друзья. Джимми Викофф выставил под горой дорожный патруль, чтобы держать прессу на расстоянии, за что Анна была ему безмерно благодарна. Ее нервы настолько расшатались, что даже белка, взбирающаяся на дерево, чуть не заставила ее подпрыгнуть от страха. Стоя у недавно выкопанной ямы и стараясь удержать равновесие на своих высоких каблуках, погружающихся в дерн, Анна ощущала лишь руку Марка на своем локте. Много лет назад Бетти записала ее на уроки балета (что привело лишь к тому, что Анна почувствовала себя еще более толстой и неповоротливой), где она училась делать пируэты. Взгляд при этом нужно было фиксировать на определенной точке на стене, чтобы не закружилась голова. Сейчас этой точкой был Марк.

Отец Риардон прочитал строфу из «Псалмов», и гроб с коричневато-красными металлическими поручнями был опущен в землю. Анна не плакала. У нее было такое ощущение, как будто она наблюдает за всем этим издалека.

Неподалеку от нее, важно сложив руки на груди, стоял Гленн, и солнце отражалось от его «Ролекса»; Лиз мрачно глядела вперед, очевидно погрузившись в воспоминания, ни одно из которых ей явно не нравилось; Бетти выглядела озабоченной и сбитой с толку, как будто удивлялась тому, какое все это имело к ней отношение. Словно во сне Анна сделала шаг вперед, чтобы бросить в могилу горсть земли. Она вспомнила, как они с сестрами были маленькими и каждый вечер перед сном читали молитву: «Если я умру до того, как проснусь, я молю, чтобы Бог успокоил мою душу».

Затем они направились к стоянке, где попрощались друг с другом. Анне показалось, что все лица слились в одно. Были лишь легкие запахи духов, блеск сережек и отражающих солнце темных очков. Анна видела только Лауру, чья ласковая улыбка служила напоминанием о том, что все, что ни делается, к лучшему… и Финч, чей грустный взгляд делал ее намного старше своих лет.