Тайна Дамы в сером

Потом старший сын завхоза, служивший судовым механиком на балтийском сухогрузе и учившийся заочно в судостроительном, советовался с профессором по поводу экзамена по новейшей истории, а гражданский муж завхоза, вологодский кооператор, наоборот, обучал его хитроумной русской игре под названием «домино».

При этом все трое время от времени как бы невзначай поднимали головы и принюхивались к истекающим из кухни ароматам.

Когда же тяжелые напольные часы в прихожей пробили половину десятого, мужчины завхоза, извинившись перед гостем, пошли ставить самовар – старинный, многоведерный, топившийся по особым случаям и исключительно на яблоневых поленцах.

Взгляд Карла, скользнув по тщательно протертым от пыли корешкам, миновал многотомную «Историю живописи» (увлечение первого мужа завхоза, бухгалтера по образованию) и остановился на подарочной, в яркой суперобложке, «Дрезденской галерее». Приложив некоторое усилие, он вытащил плотно зажатый соседями альбом и принялся его листать.

Завхоз, остановившись в дверях кабинета, наблюдала за ним.

Он довольно быстро нашел то, что искал. Уселся с альбомом в кресло, положив его на колени, и погрузился в созерцание. Лицо его приобрело отрешенное и даже какое-то мечтательное выражение. Завхозу не было видно, какую именно картину он разглядывает с таким вниманием, но кое-какие соображения на этот счет у нее имелись.

Завхоз вошла в кабинет. Карл поднял на нее задумчивый взгляд и улыбнулся.

– Давайте я попробую угадать, – предложила завхоз, усаживаясь напротив, – вас интересует портрет дамы в сером, начала XVI века, кисти неизвестного художника?

– Вы так хорошо разбираетесь в живописи, Кэтрин?

– Отнюдь, – фыркнула завхоз, – но эту картину я знаю. У нас в школе все ее знают. Не правда ли, поразительное сходство? Мы даже сделали цветную ксерокопию, вставили в рамку и преподнесли ей на прошлый день рождения, но она, как всегда, поскромничала и не стала вешать портрет на стену своего кабинета, как мы ее ни уговаривали…

Карл опустил глаза.

«Э, да ты, друг мой, романтик, – с неудовольствием подумала завхоз, – и чувствителен вдобавок, как все немцы. А нашей тихоне нужен дикарь, варвар, чтобы, ни о чем не спрашивая, перекинул через седло да и увез бы в свою пещеру».

– Впрочем, вы, вероятно, видели и оригинал? – спросила она вслух. – Вы ведь бывали в Дрездене?

– Да, – просто ответил Карл, – и каждый раз, когда я был в Дрездене, я видел этот портрет.

На это завхоз не нашлась что ответить.

Некоторое время они молча смотрели на даму в сером, а дама в сером смотрела на них. У нее было тонкое, нежное, очень белое, словно светящееся изнутри, лицо. Глаза, большие, мягкие, выстланные изнутри светло-серым бархатом, смотрели печально и кротко; маленький бледно-розовый рот был строг и навевал мысли о посте, воздержании и отказе от прочих земных удовольствий. Между тем дама нисколько не походила на монашенку; она была изысканно и богато одета и, судя по жемчужным нитям в темно-пепельных волосах, жемчужному ожерелью на стоячем кружевном воротнике и обилию перстней на тонких длинных пальцах, принадлежала к высшей аристократии.

И она в самом деле была очень, очень похожа на Аделаиду, разве что лет на десять моложе – но выражение лица, эта покорность судьбе и общее впечатление погруженной в сон, припорошенной снегом души было совершенно то же самое.

Часы пробили три четверти десятого.

– Где она? – спросил Карл, коротко взглянув на завхоза.

Завхоз невольно подобралась и встала.

– Придет. Скоро.

«Ну, романтик там, не романтик, а с женщинами обращаться он умеет, – думала она, покидая кабинет в некотором смущении, – стало быть, в нужный момент сообразит, что к чему».

Между тем в глубине души завхоз вовсе не была так уверена, что Аделаида придет. Очень уж странное у той было лицо, когда она пришла к завхозу за своим пальто и перчатками. Завхоз, не знавшая, что за последний час Аделаида еще раз, вдосталь, от души насладилась муками ревности, решила, что бедную директрису вновь терзают моральные принципы, и решила развлечь ее безобидными, не имеющими отношения к делу шутками. Аделаида на шутки не среагировала, равно как и на деликатное напоминание об ужине в половине десятого, сухо поблагодарила завхоза за отчищенные вещи и ушла.

…Придя домой, Аделаида без сил опустилась на обувную полку, напротив длинного, до самого пола, зеркала, и так и осталась там сидеть, не снимая пальто и не разуваясь, время от времени бросая своему отражению тоскливые взгляды. Отражение же, то ли в силу слабого освещения, то ли еще по каким причинам, ни в какое отчаянье впадать не собиралось, а, наоборот, было настроено оптимистически.

«Что мне делать? – заламывая белые руки, вопрошала Аделаида. – Как быть? Я люблю его. Да, теперь я знаю точно – иначе разве бы я так мучилась? Я люблю его и ничего не могу с этим поделать».

«Ну и люби себе на здоровье, – отвечал вновь обретший силу голос здравомыслия, – только на расстоянии. Это будет очень возвышенно и благородно… а главное, правильно».

«Чушь», – коротко отозвалось отражение и зевнуло.

«Я, наверное, схожу с ума, – продолжала Аделаида, – эти перепады настроения, внутренние голоса… В жизни со мной не было ничего подобного. Да, я сумасшедшая. Этим все объясняется».

«Наоборот, – возразило отражение, – именно сейчас ты ведешь себя, как нормальный человек… как нормальная женщина. Нормальному человеку свойственно желать, любить и ненавидеть».

«И уподобляться животному, – холодно и сурово возразило здравомыслие, – не ведающему, что такое стыд, нравственность и приличия».

«Да, – всхлипнула Аделаида, – я хочу его. Хочу быть с ним. А Манечку я готова разорвать на куски… голыми руками».

Тут отражение одобрительно закивало, а здравомыслие бросилось к шкафчику с лекарствами в поисках чего-нибудь успокоительного. Точнее, хотело броситься, но Аделаида не тронулась с места.

Тогда здравомыслие решило зайти с другого бока.

«Вот ты говоришь, что ты любишь этого иноземца, – вкрадчиво продолжило оно, – а как же твой муж? Мужа ты любишь?»

Отражение досадливо поморщилось и возвело глаза к потолку.

Аделаида тщательно обдумала вопрос.

«Не знаю… Наверное, нет, – медленно ответила она. – Когда-то, должно быть, любила, раз вышла за него замуж. Но это было так давно, я уже и не помню. Я просто живу с ним, потому что привыкла, потому что все эти годы жила с ним, потому что не знала и не представляла себе, что может быть что-то другое».

«Вот! – торжествующе воскликнуло здравомыслие. – Ты прожила с ним двадцать пять лет, и не так уж плохо… Собственная двухкомнатная квартира, дача, машина… Дочка как-никак выросла. Ты оглянись вокруг – сколько одиноких женщин, которые с радостью поменялись бы с тобой местами! И ты хочешь все это порушить! В одночасье, ради прихоти! А работа твоя – вспомни о работе! Что люди-то скажут!»

«А ничего, – усмехнулось отражение, – завидовать будут».

«Это не прихоть, – тихо сказала Аделаида, – это… это… как волна на море. Подхватит и унесет. Можно, конечно, убежать с берега подальше, в безопасность, где асфальт и все такое знакомое, привычное, тысячу раз виденное. А потом всю оставшуюся жизнь гадать – каково это, когда тебя уносит в открытое море, под открытые звезды? И довольствоваться скупыми рассказами тех, кто не испугался, подобно тебе, а отдал себя морю и получил взамен невиданные страны и города…»

«Да, – тут же заявило здравомыслие, – именно так! Бежать, как можно скорее и как можно дальше! Кто его знает, это море, а вдруг там водятся чудовища?»

«Нет там никаких чудовищ, – отозвалось отражение, – кроме тех, которых мы носим с собой. Всю жизнь носим. Холим, лелеем и растим, и в конце концов они становятся такими большими и сильными, что съедают нас… потихоньку, незаметно, и остается от нас одна оболочка. И мы тонем. Не то что в море – в луже можем утонуть. Вот только море-то здесь при чем?»