Смертельные друзья

На следующее утро Хайнер Штюбен ни словом не обмолвился о том, что было накануне, и как ни в чем не бывало приступил к делам.

– Ну что, Кит, – сказал Хайнер, встретив меня сегодня, – как дела британской прессы?

Мы поговорили о том, как растет цена на бумагу, о том, что Англия оправляется после рецессии гораздо быстрее, чем Франция или Германия.

– Первые пострадали, первые пришли в себя, – заключил Хайнер. – В Германии тоже все наладится. Вместе с бывшей ГДР мы опять самая большая нация в Европе».

На его столе я заметил отчет о публикациях в наших журналах. Отчет начинался словами: «Шанель – 63, Армани – 61, Мюллер – 2, Донна Каран – 31».

Лучшее средство защиты – нападение.

– Я приехал к вам, – начал я, – потому что очень хочу пригласить вас на денек к нам в Лондон. Наши редакторы мечтают познакомиться с вами лично. Дело в том, что ваша компания слишком удалена от нас, и потому нам сложнее иметь с вами дело, поэтому такие слабые контакты. Надо срочно исправлять ситуацию.

Хайнер Штюбен встревожился. Я выбил у него почву из-под ног, лишил главного аргумента.

– Я хочу сказать, – не давал я ему опомниться, – что по сравнению с другими фирмами – такими, как «Келвин Кляйн» или «Кристиан Лакруа», ваши представители гораздо реже встречаются с нашими сотрудниками. А это работает не на пользу вашей компании.

– Да, вы правы, – кивнул Хайнер. – Эта ситуация должна быть исправлена. Кит, спасибо, что вы приехали и довели до нас эту информацию. Теперь визит в Лондон будет первым пунктом в моем деловом расписании.

Одному богу известно, что мне придется наплести на Парк-плейс; бизнес-ленч с Хайнером Штюбеном не вызовет у наших ни малейшего энтузиазма. Но об этом я буду думать завтра.

– Надолго в Мюнхен? – осведомился он. – Хочу пригласить вас пообедать в «Ратскеллер».

– Увы, всего на день. Причем прямо сейчас собираюсь отправиться в Штарнбергер посмотреть на замок Фулгерштайн.

– Обитель Бруно Фулгера? Зачем вам это? Ведь посторонних туда не пускают.

– Знаю. Но можно ведь посмотреть издалека, с озера. Говорят, очень впечатляющее зрелище.

– О да, впечатляющее. Фулгерштайн – жемчужина Баварии. И дом счастливого семейства.

– Но ведь Бруно недавно разошелся с женой, разве нет?

Хайнер пожал плечами.

– Я не в курсе. Бруно Фулгер мой ровесник, может, на год моложе. Но мы с ним в разных весовых категориях.

– А из какой он семьи?

– Его отец, Дитрих Фулгер, был большим патриотом, – бесцветным голосом начал Хайнер. – А дед был близок к кайзеру. Потом, после образования республики, Дитрих стал другом Конрада Аденауэра. Когда раздавали концессии для восстановления промышленности в Рурской области, Дитриху Фулгеру обломилось немало – в сталелитейной и угольной отраслях. Он вложил миллионы дойчмарок в модернизацию старых предприятий, которые быстро стали очень прибыльными. Когда он умер, где-то в шестидесятых, оставил сыну больше миллиарда марок.

– А как насчет самого Бруно? Он тоже крепко вовлечен в сталелитейную промышленность?

– Мне кажется, не особенно. Он контролирует другие отрасли в Мюнхене. Страхование, фармацевтика. И он обожает охоту.

– На кабана?

– И на волков. Каждую зиму охотится на волков на территории бывшей ГДР. Это занятие очень популярно в Германии. Все промышленники обязательно должны охотиться.

Ник Груэн предложил встретиться в ресторане. Где еще и встречаться с Ником, как не в ресторане! Много лет его уже никто не видел в стенах обычных домов. О нем ходит множество слухов; кто говорит, что он живет с гаитянкой, кто – с каким-то мальчиком. Лично мне на это наплевать. Ник предпочитает держать своих друзей на расстоянии от собственной личной жизни.

– Лондон все такой же адский город? – спросил Ник, разливая саке. Мы сидели в японском ресторане где-то на Кленцештрассе, где, как Ник говорил, он обычно обедает. «Прости, что не приглашаю тебя на традиционное пиво с колбасой, – сказал он мне по телефону, – но я рекламирую местный образ жизни только в рабочее время.

Он выглядел так, будто не прошло десяти лет: высокий, загорелый, поджарый. Я знал Ника довольно давно, но большая часть его жизни всегда оставалась для меня в тени. Я не знаю, как он проводит время, чем любит заниматься и вообще занимается ли чем-нибудь на досуге. То есть в жизни. С Ником разговоры всегда выливаются в беседы о чем-то смысложизненном, как будто обычных житейских мелочей для него не существует.

– Здорово, что ты нашел время со мной встретиться, – сказал я. – Я-то думал, ты совсем увяз в возрождающемся коммунистическом движении.

– Его опасность пока сильно преувеличена, – ответил он. – Коммунисты набили брюхо, чего, собственно, и следовало ожидать. Отдали в пятидесятых бывшим сотрудникам штази автомобильную промышленность, и что, думаешь, они сделали? Выкачали половину капитала, а остальное пустили на ветер.

– И что же происходит сейчас?

– Да то же самое. Центральные банки влили в них четыре миллиарда, и они ухнули, как в черную дыру, теперь мы пытаемся найти концы. Вот в Потсдаме есть бутылочный завод, хорошо бы его приватизировать. Но, учитывая сказанное, никто на него и глядеть не хочет.

– Я хотел спросить тебя насчет одного человечка, – сказал я. – Бруно Фулгер – ты с ним не пересекался?

– Напрямую нет. Можно всю жизнь прожить в Мюнхене и слыхом о нем не слыхать. А откуда такой интерес?

– Мы опубликовали интервью с его женой, и ему сильно не понравилось. Похоже, хочет судиться.

– Если собирается, вы так просто не отделаетесь, – сказал Ник. – Он заправский сутяжник. Я называю его серийным истцом.

– Откуда эта страсть?

– Классический случай комплекса вины. Из-за войны и прочего. Тут даже нельзя самого Бруно винить, говорят, его отец был полным говнюком, но Бруно ничего не сделал, чтобы искупить грешки папаши.

– Какие грешки?

– Сотрудничество с нацистами. Об этом сейчас не принято много говорить, но Дитрих Фулгер был одним из первых немецких аристократов, кто бросился в объятия Адольфа Гитлера, когда тот пришел к власти. Был настоящим донором режима. Если попадешь когда-нибудь в Орлиное гнездо в Берхтесгардене, обрати внимание на одну красноречивую фотографию на стенке, сделанную в гитлеровском замке «Бергхоф». Фюрер, Геббельс, Гесс – все пьют чай, а рядом с ними Дитрих Фулгер. Странно, что Бруно еще не спрятал подальше этот снимок.

– Впечатляет. Ты прав, здесь у вас стараются об этих вещах не говорить. Я утром встречался с одним немецким клиентом, и он упомянул только о связах Дитриха Фулгера с Аденауэром.

– Это тоже правда. Но Фулгеры были самыми правоверными нацистами в рейхе. Теперь все об этом забыли: ужасно боятся Бруно.

– Почему? Чем он их всех держит?

– А чем угодно. Мюнхен – растущий рыночный город, берлинцы называют его «Миллионендорф» – большая деревня. И Фулгер тут многим заправляет. За исключением концерна «БМВ», он держит лапу почти на каждой важной отрасли. И с полицией в ладах, каждое Рождество выписывает солидный чек в фонд вдов и сирот полицейских. Если ему кто не понравился, это тут же скажется, у него мерзкий характер, и он к тому же упрям, как осел. Прет – не остановишь.

– Я хочу съездить бросить взгляд на его замок. Со стороны. Внутрь-то меня никто не пустит.

– Не надейся, – сказал Ник. – Это крепость. Он не хочет рисковать, пуская посторонних в замок, чтобы, не дай бог, кто не увидел картины.

– Какие картины?

– Коро. Сезанн. Куча импрессионистов. Он не признается, что владеет ими, но я точно знаю, что они у него есть. Кое-кто из доверенных лиц имел возможность убедиться. Все конфисковано у евреев во время войны. Не напрямую, конечно, он их заполучил. Дитрих покупал у гестаповцев. Но что в лоб, что по лбу.

– И никто никогда не потребовал их вернуть?

– Вот потому замок и на замке. Никто не знает, что они там. Когда война кончалась, Дитрих все их упаковал и отправил в швейцарский банк. Бруно забрал их в конце семидесятых. Так, во всяком случае, говорят.