Бабочка на огонь

Вчера состоялась презентация Златиного фильма. Комиссия стариков из Госкино под председательством Басманова-Маковского решила послать первую, но самобытную и чрезвычайно талантливую работу Златы на первый в ее жизни кинофестиваль, пока для внеконкурсного показа. Как и положено, после презентации состоялся банкет. Отзвучали словесные фанфары, затих звон бокалов с шампанским. На душе у Златы сегодня было так муторно, хоть вешайся.

Вчера ночью в своей московской квартире, одна, она громко и долго плакала.

— Подонок, подонок, — говорила она своей жизни. — За что ты меня так тюкаешь и терзаешь? Я просто хотела быть лучшей, как и любой талантливый человек этого хочет. Я всегда была одинокой, оставшись в десять лет без матери, с отцом, которому, в силу его самобытного и талантливого одиночества, до меня ровным счетом не было никакого дела. Но и после смерти отца мне лучше не стало. Наоборот, еще более одинокой я себя почувствовала, до страха, до тошноты, до паники.

Теперь вот недавно выяснилось, что и мать-то у Златы не родная была, а приемная. Каково это выдержать молодым, самобытным, талантливым мозгам?

«Да, я сделала что-то не так, — призналась себе Злата. — Иначе отчего я так погано себя чувствую? Эдакое мое внутреннее состояние да в новый бы фильм, который уже не за горами, творческим десантом забросить, куском вставить, вмонтировать в фон, на котором действие будет разворачиваться. Ай, да я, — похвалила себя Злата, — Ай, да урод!»

Всю ночь она так корила себя и плакала, казалась себе то гением, то простушкой в гордом семействе Басмановых — цаплей в стае розовых фламинго. Вроде похожа Злата на фламинго, а получше присмотреться — цапля и есть.

«Пусть буду я цаплей, пусть об этом, не скрывая, на закате своих лет расскажу кинозрителям сама, — сурово подумала Злата. — Но дайте мне время, чтобы крылья расправить и полетать почище фламинго, чтоб и тени сомнения у зрителей и критиков не осталось — цапля-то лучше во всем. Сниму много хороших фильмов, искуплю своим самобытным творчеством грехи молодости, сегодняшние грехи, пойду в церковь, исповедуюсь главному попу. Хорошо, что я шесть человек убила, — подумала Злата в слезах, засыпая. — Долго и много положено мне теперь работать — за каждую мной загубленную душу по фильму человечеству и богу предъявлю. Шесть душ — мой творческий, рабочий задел на будущее. Как говорил хороший киногерой — он тоже и много лгал: «Будем жить!»

Все, кажется, ночью решила Злата. Отчего же так тоскливо, так муторно и нехорошо ей опять с утра? Осень ли тому виной, простой в работе, женское одиночество? Некстати тут вспомнился горячий любовник, загорелый статист Коля. Его место еще не занято, оттого он и помнится Злате. Надо вышибить клин клином.

«Найду какого-нибудь одинокого статиста, забудется Коля».

За ним остальные покойники, люди, загубленные Златиными руками, забудутся, спрячутся в прошлом. Ну, будут иногда вылезать оттуда, напоминать о себе внезапно, пугать и винить Злату. Но это — неплохо для творчества. Страх и чувство вины — прекрасно. Люди, зрители должны их испытывать чаще, чтобы становиться чище.

«Да я — гуманист», — подвела итог своим мучениям Злата Артемовна.

Больше сидеть в квартире она не могла — почистила зубы, собрала вещички, кофе решила выпить в многолюдном кафе, поехала в желтой, как некоторые листья осени, машине в дом, куда ее привезли месячным ребенком из Любимска.

Чтобы окончательно успокоиться и выглядеть перед родственниками бодрой и энергичной, показать, что ее ничто не гнетет, Злата в любимом, обычном для нее месте съехала с гладкой дороги.

Опустив верх кабриолета, она впустила природу в салон. Падали с деревьев, тюкаясь в стволы, ветки и в неопавшую листву листья. Пахло лесом, травой, ягодами, грибами, птицами, бросившими свои гнезда, улетавшими в это время на юг.

— Добрый путь вам, птахи, — улыбнулась Злата, не задирая голову к небу: с сосны на землю пробиралась белка, и Злата за ней следила.

«Славная какая, — подумала о мягкой, с тоненькими косточками под рыженьким мехом, белке. — Зверу-у-шка».

Все легче и легче ей становилось, свободно дышалось, просто, без притворства жилось. От полноты и радости земного существования улыбка не сходила с ее лица. Лицо стало добрым, толстым, размякшим, наивным, как у зеленого Шрека и его невесты — принцессы Феоны. Для полного счастья Злате недоставало их сказочного, грязного домика в глухом уголке леса, на полянке. Ах, как бы ей там жилось! Как белке, как листику, как дереву, как птахе, не улетевшей на юг. В порыве душевном Злата громко и счастливо процитировала себя, раннюю: «Встать с ощущением света и плоти, на кончиках пальцев — по нитке, мельком — в задремавшей, зеркальной топи, силуэт — шелковистый и гибкий».

С ощущением праздника въехала Злата на территорию поселка, вошла в дом отца, увидела на веранде Василия Сергеевича Басманова-Маковского и крепкого мужичка в чисто выстиранной джинсовой рубашечке. Мужичок улыбнулся ей в ответ, как солнышко, показал удостоверение работника правоохранительных органов. Злата так и села, продолжая улыбаться. Пропитанная спокойствием природы, она без трепета приняла вызов судьбы, стала умно и хитро отвечать на вопросы некоего подполковника Раскольникова.

Спустя час Раскольников ушел. Шел и думал, в калитке едва не столкнулся с толстой цветастой молочницей, державшей в руках на сей раз не бидон, а ведро с тряпкой. На ведро-то Раскольников посмотрел, а в лицо молочницы нет. Та тоже прошла мимо, задумавшись о чем-то своем.

— Елена Викторовна попросила меня полы в доме вымыть, — в ответ на немой вопрос Златы, чем-то расстроенной и напряженной, сказала Катюша Маслова, притворяясь Надеждой Петровной.

Злата не поняла, какая такая Елена Викторовна в доме объявилась.

— Леночка, — уточнил Василий Сергеевич, а молочнице с ведром вежливо, как культурный человек, сказал: — Начните с другой стороны дома.

Ему не терпелось поговорить со Златой.

Надежда Петровна не возражала — с другой так с другой. Ей и так крупно повезло: она заслужила доверие Леночки, будет теперь приходить сюда часто: и молоко носить, и полы «вылизывать».

— Главное, не торопиться, — уговаривала себя Катюша, шлепая сырой тряпкой по деревянным половицам, потом вытирая их насухо.

Ей очень хотелось тоже послушать Злату, понять, что ее беспокоит, но от места, где Катюша сейчас находилась, до неразборчивых слов Златы было ходу двадцать шагов. Пройти их незаметно по открытому пространству веранды, завернув за угол, казалось нереальным. Так рисковать Катюша не смела. Не время еще рисковать.

Она и сама не знала, что надо ей в чужом доме. Сначала, приехав давно, месяц назад, к тете Зине, свалившись настоящей бабушкиной подружке на голову, как снег посреди лета, усталая, напуганная воображаемыми преследователями, Катюша хотела немедленно, чуть отдохнув и вымыв руки и голову, идти за объяснениями к Злате Артемовне. И правильно, что она так не сделала, правильно, что послушалась тетю Зину, сказавшую ей: «Утро вечера мудренее».

Утро оказалось не просто мудрым, мудреным. В гости к тете Зине по приглашению хозяйки явилась соседка Дуся, привела с собой сына Сережу. Катюша спросила Сережу про собаку. Тот засмущался, Катюша его поцеловала в красное, как огонь, ухо. Сережа замотал головой, спрятался глупым лицом с характерно маленькими глазами в коленях у матери. Они подружились — беглая Катюша, отпущенный до суда Сережа. Прочитав по губам матери, что женщины говорят о Злате Басмановой, советуясь, идти или не идти Катюше к режиссерше, Сережа скорчил жалобную гримаску, замычал, по-своему залопотал, обращаясь ко всем. Только Дуся его поняла, переспросила, пожала плечами, словам сына, скорее всего, не придала значения. Сережа заволновался, рассердился, что ему не верят, топнул ногой. Катюша его пожалела, попросила Дусю рассказать ей и тете Зине Сережин рассказ, приготовилась внимательно слушать, сделала вид, что ей интересно. Через минуту ей и притворяться, и делать вид не надо было. Сережа поведал ей неизвестные следствию подробности того дня, когда якобы он убил режиссера Басманова.