До горького конца

Ричард Редмайн во время этого рассказа сидел неподвижный, как статуя. Сердце его пылало затаенным гневом против людей, допустивших дочь его погибнуть. Он был уверен, что они могли спасти ее, что она погибла вследствие их беспечности. Но он говорил мало. Такое горе, как его, не ищет выражения в словах.

Когда тетушка Ганна кончила свой рассказ, прерванный только несколькими словами, робко вставленными дядей Джемсом, Ричард Редмайн резко поднялся с места и надел шляпу.

— Неужели вы хотите идти куда-нибудь так поздно, Ричард? — воскликнула его невестка, взглянув на часы. Было половина десятого, поздний час в Брайервуде.

— Я пойду к Джону Ворту и заставлю его дать мне отчет в его поступках.

— Не будьте слишком суровы с ним, Ричард, — сказала мистрис Джемс умоляющим тоном. — Он не знал, что это случится.

— Щадить его! Не ожидаете ли вы, погубив мою дочь, что я могу быть нежен с кем-нибудь из вас? Щадить человека, который ввел в мой дом негодяя, рекомендовав его как честного человека! Жаль, что прошло время, когда люди убивали своих врагов, как собак.

— Вспомните, Ричард, что он старый человек и что он был всегда вашим другом.

— Я буду помнить мою дочь. Чего вы так перепугались? Я его пальцем не трону. Разве я помог бы моей дочери, если бы сделал что-нибудь с ним? Я хочу отыскать ее и увезти на другой конец мира. Неужели вы думаете, что ее поступок уменьшил мою любовь к ней? Дайте мне только обнять ее, а за остальное я ручаюсь. Нет такого человека, который мог бы разлучить нас, хотя бы он был ее муж.

Он вышел из дому. Была тихая летняя ночь. Небо было усеяно звездами, горевшими неярким блеском тех светил, которые Редмайн привык видеть в последнее время, но тихим, кротким светом, тронувшим его до глубины души. О милый семейный сад, в котором он был так счастлив с своей погибшей дочерью! Спокойный вид окружающего усилил его страдание до невыносимой степени. Ничто не изменилось, только ее не было. Он ускорил шаги, как бы стараясь убежать от своего горя, вышел в калитку, прошел мягкий, благовонный луг и вышел на тропинку, по которой Грация шла к своей погибели.

Кингсбери еще бодрствовал. Было десять часов, когда Ричард Редмайн проходил по выгону, но в лавке еще мерцал тусклый огонек, и три общественных здания, составлявших величественный треугольник, были полны жизни.

Как знакомо и вместе с тем, как чуждо казалось приезжему все окружающее! Долго ли был он в отсутствии, — полстолетия или только неделю? Как монотонен казался ему этот мир в сравнении с тем, в котором он жил в последнее время. Казалось, что все те же деревенские бездельники сплетничают у отворенной двери трактира, все те же грязные фигуры стоят с трубками в зубах, прислонясь к дверным косякам, все те же лошади пьют у колоды.

Он представил себе, как он пришел бы на это самое место, к этим самым людям, если б у него не случилось никакого несчастья, как шумно они встретили бы его, с каким интересом окружили бы его, как героя, как он стал бы рассказывать в кружке любопытных друзей историю своих похождений.

Он прошел мимо них незамеченный и вышел на лужайку, на которой стоял дом мистера Ворта, один из красивейших домиков в Кингсбери, с блестящими зелеными ставнями, с чистым каменным крылечком и с большою медною доской на двери.

Управляющий был неженат и с тех пор, как достиг зрелого возраста, сидел все на одном и том же стуле, все на одной и той же стороне своего очага и так редко принимал гостей, что все другие стулья стояли по нескольку лет на одних и тех же местах, прислоненные спинками к стенам небольшой квадратной гостиной. Сам хозяин пользовался в своем доме только углом у камина, где курил свою трубку, и небольшою железною кроватью на верху, на которой спал. Обедал он в кухне, так как в Кингсбери гостиная считалась слишком священным местом для обыденной жизни, а для должностных занятий имел небольшую контору, помещавшуюся в особой пристройке к его дому, в которой он рассчитывал рабочих и писал письма на истертой и залитой чернилами конторке.

В пристройке горел огонь, и Редмайн подошел прямо к стеклянной двери, повернул ручку и вошел в комнату.

Джон Ворт задумчиво рассматривал связку бумаг при свете лампы. Когда дверь отворилась, он оглянулся и вздрогнул, как бы увидал привидение.

— Рик, — воскликнул он. — А я думал, что вы а Австралии.

— Вы надеялись, что я останусь там навсегда, — злобно возразил фермер. — Иначе вы едва ли осмелились бы ввести в мой дом негодяя, погубившего мою дочь.

Управляющий вскочил со стула, покраснев до корней своих седых волос.

— Если бы кто другой сказал мне то, что вы сказали сейчас, он не устоял бы на месте, — отвечал он.

— Я хочу знать, кто этот человек и по какому праву вы ввели его в мой дом, — продолжал Редмайн, не обратив, по-видимому, ни малейшего внимания на слова мистера Ворта.

— Человек, которого я ввел в ваш дом, джентльмен. Я не имел основания опасаться, что его пребывание у вас принесет какой-нибудь вред и не имею права сказать, что оно принесло вред. Он не признает себя виновным в исчезновении вашей дочери, и я не имею никаких доказательств против него. Он уехал из Брайервуда за два месяца до ее побега.

— Кто он? Скажите мне только, кто он? — воскликнул Ричард Редмайн, не отходя от двери, как бы для того, чтоб управляющий не мог уйти, не сказав ему всего, что он хотел знать.

— Вы знаете уже все, что я могу сказать вам, — отвечал Ворт. — Я ездил в город, чтобы поговорить с ним об этом деле и прямо обвинил его в том, что он увез ее, но он также прямо отказался от всякого участия в этом деле. Я не позволю беспокоить его опять по тому же поводу. Мне очень грустно за вас, Ричард Редмайн, и клянусь вам, что я любил Грацию, как родную дочь, но я не хочу быть орудием какой-нибудь неприятности между ним и вами.

— Вы хотите сказать, что не укажете мне, как найти его?

— Конечно, нет. Он был уже обвинен в похищении вашей дочери и не признал себя виновным. Что вы можете после этого сделать?

Ричард Редмайн улыбнулся улыбкой, заставившею содрогнуться его собеседника.

— Как вы думаете, что может сделать отец, у которого украли его дочь? — спросил он. — Но это вас не касается. Я спрашиваю у вас только: кто он и где я могу найти его.

— Если вы будете допрашивать меня до дня страшного суда, вы не узнаете от меня ничего. Человек этот джентльмен, и я не считаю его способным на такую подлость. И по какому праву взводите вы на него такое чудовищное обвинение? Ваша дочь была самая хорошенькая девушка в нашей стороне и могла иметь десяток поклонников.

— Моя дочь была непорочна, как младенец, — воскликнул фермер.

— Это я знаю, но тем не менее она могла склониться на убеждения какого-нибудь влюбленного джентльмена, обещавшего жениться на ней. И очень может быть, что ее возлюбленный сдержал свое слово, и она теперь счастлива.

— Этого быть не может, — сказал Ричард Редмайн со злобой. — Она не стала бы скрываться от тех, кто ее любит, если бы… если бы не стыдилась показаться им. Но я не стану тратить слова попусту, когда дело идет о моей дочери. Я отыщу ее. Как бы низко она ни пала, для отцовского сердца она будет всегда выше всего в мире. Но больно подумать, что такой цветок растоптан ногами негодяя. Прощайте, Джон Ворт. Я двадцать лет считал вас моим другом, но сегодня вы показали мне, что такое дружба. Если бы не ваши седины, я выжал бы из вас ответ как воду из мокрой тряпки. Неужели вы надеетесь помешать мне отыскать злодея? Если бы Лондон был в двадцать раз больше, я отыскал бы его. Если бы он уехал на другой конец света, я отыскал бы его. Будьте в этом уверены, Джон Ворт, и когда я отыщу его, вы об этом услышите.

Он вышел из комнаты так же резко, как вошел, а управляющий остался у своей конторки, с опущенными в землю глазами, нервно крутя бумагу, и с видом человека, терзаемого совестью. Он любил Грацию Редмайн и был дружен с ее отцом, но он считал своим долгом защитить Губерта Вальгрева, даже если, он действительно виновен. А кто мог поручиться, что он виноват? Доказательств против него никаких не было, а сам он отверг обвинение. Мистер Ворт усиленно упирал на последний пункт, хоть в душе придавал ему мало значения.