Сильвия

— Мы с вами едва знакомы, миссис Аргона, — выдавил я из себя.

— Ой, милый, ну и смешной же ты. Да знаю, что и не думал, никто со мной спать не захочет. И нечего меня миссис Аргона называть. Этот Аргона был сволочь поганая, я за него двадцать лет назад вышла да вот уж почти двадцать лет как не видела его и видеть не хочу, даже если в аду встретимся. Просто с моей комплекцией как-то странно «мисс» называться, ну, а если «миссис», то вроде как достоинства больше, и был, стало быть, кто-то, кто захотел на тебе жениться, пусть даже эта сволочь Аргона. А, что про него вспоминать! Называй меня Грейси. Давай, попробуй.

— Хорошо. Значит, так, Грейси, — от таких женщин никуда не денешься, все вокруг собой заполняют. Не знаю, как это у нее получалось, только какой-то магией она умела внушить к себе уважение. Мне она даже начинала нравиться. — Меня, Грейси, зовут Мак.

— А мне тоже можно тебя так называть?

— Конечно.

— Так что тебе от меня надо, Мак?

Я достал фотографию Сильвии, ту, по пояс, и протянул ей. Она долго, внимательно ее разглядывала.

— Ты ее знаешь, Грейси?

Она все так же молча смотрела на снимок.

— Так знаешь или нет?

— Знаю, — сказала она, не отрываясь от карточки.

— Кто это?

— Сильвия Картер.

— Ты уверена?

— Конечно. — Лицо ее теперь пришло в движение. Щеки подрагивали. Накрашенный ротик задергался, и вдруг она расплакалась. На одном веке отклеились искусственные ресницы, потекла тушь.

— Грейси, успокойся, уж не обидел ли я тебя?

— Платок дай, — попросила она.

— Вот уж никак не хотел тебя огорчить.

— Да ты тут не при чем. — Она отерла лицо; румяна, тушь, толстым слоем наложенный крем — все теперь перемешалось. — Милый ты мой, — слышалось сквозь рыдания, — это не ты меня огорчил. Карточка эта чертова, ты только посмотри, какая она на ней красивая, а я-то, я-то, старая толстая шлюха, вот я кто.

Глава VIII

В одном Фредерик Саммерс был прав, в том, что он мне запретил встретиться с Сильвией — для моего же блага. То есть он-то решил из опасения, что она прознает про его розыски, которым нет ни извинения, ни объяснения; он просто пытался сразу же замести следы. Но и то сказать, ничего бы из моего расследования не вышло, если бы хоть раз я имел возможность поговорить с Сильвией, хоть раз на нее взглянуть.

А тут получилось вот что: чем больше я проникал в сокровенную жизнь женщины, с которой не был знаком и которую, однако, знал лучше любой другой женщины в мире, тем больше я чувствовал свою причастность к этой женщине, и тем неотступнее становилась моя жажда дойти в своих поисках до самого конца. Подобно акту творения, акт постижения может иметь для постигающего очень глубокие последствия, но ведь ни творение, ни постижение не были для меня чем-то привычным. Всю ту энергию, которая оставалась после того как были удовлетворены биологические непреложности, я расходовал на то, чтобы пригладить мое ощущение травмы, но, как и многие, кто по-настоящему одинок, истинное чувство одиночества пришло ко мне лишь после того, как я тесно соприкоснулся с другой личностью.

Может быть, проще всего выразить это вот так: никогда прежде от меня не требовалось понимание другого существа, а теперь от такого понимания зависела вся моя жизнь.

Мне необходимо было понять, отчего Сильвия девять месяцев проработала в луна-парке «Лотос» во вторую смену, с шести вечера до двух ночи, и почему за все это время у нее не было никаких отношений с мужчинами. Ей ведь как раз исполнилось восемнадцать лет. Она стала зрелой женщиной именно в эту пору. И тем не менее вела себя, как весталка.

Впрочем, из всего, что о ней помнили, из всего, что в ней видели, эта ее целомудренность была самым загадочным свойством. По-моему, ничего не было и нет в мире глупее, чем эти идиотские понятия о целомудрии, когда женщин делят на порядочных и непорядочных в зависимости от самого естественного физического акта. Шестьсот лет назад Боккаччо написал новеллу про девицу, принцессу, которая, направляясь к суженому, переспала чуть не с десятком мужчин, но при этом осталась девственной. А еще через сто лет Томас Мэлори написал о целомудрии юношей как гарантии их силы на поле брани. Мне случалось знать непорочных, которые на поверку оказывались шлюхами, а лицо Сильвии на фотографии казалось не ведающим ни зла, ни вины, но слишком часто встречалось мне такое же выражение на лицах других женщин, желавших, чтобы я сразу проникся доверием к ним. Только меня ничто в Сильвии не страшило — в отличие от Фредерика Саммерса, который находился под властью проклятия, каким для него стала вся эта ложь насчет непорочности. Не то бы он меня не нанял с целью выяснить, вполне ли добродетельна его Сильвия или нет, — а знал я об этом сейчас ничуть не больше, чем когда принимался за это дело.

Но ведь мне было известно, что люди легко сживаются с ложью и гораздо труднее с правдой, а ложь, в основном, ими черпается из книжных понятий о добре и зле. Господи, до чего все по-идиотски устроено в жизни, тут только и спасает способность саркастически воспринимать бытующие представления, и какая-то удивительная мудрость была в том, что Сильвия, усевшись за кассу в луна-парке, наложила на себя обет чистоты. Так и вижу ее, неприступную, прекрасную, сидящую в своей клетке, когда кругом щелкают автоматы, крутятся непристойные фильмы, в киосках расхватывают похабные картинки, визжат На поворотах машинки автодрома.

А за стенами луна-парка кипит Бродвей с его убожеством глазеющих на эти приманки толп, с его грязью. Подступает зима, дни все короче. То дожди, то снег кашей растекается по тротуарам, а потом проклюнется весна, и вот уже лето.

Так прошли девять месяцев се жизни.

Глава IX

— Так что тебе надо узнать? — спросила миссис Аргона.

— Ты же ведь свои сто долларов не забрала, — я вытащил бумажник и протянул ей купюру.

— Чихала я на эту сотню.

— Ты с ней была дружна, Грейси?

— А ты как думал? Мы ведь жили вместе, может, никогда в жизни мне так хорошо не было. Иногда подумаю, уж лучше бы я сама за девками ухлестывала, до того мне с мужчинами не везло. Думаешь, я за эту паршивую сотню душу свою перед тобой выложу?

— Грейси, я же только одного хочу, чтобы ей плохо не стало, для того и тебя расспрашиваю.

— Брось, Мак, не верю я. Мужчины всегда такое говорят, а у самих на уме черт знает что.

— Ладно, Грейси, успокойся. Я правду сказал.

— Где она теперь?

— Я пытаюсь ее найти.

— Почему?

— Так нужно.

Она со вздохом сложила купюру и спрятала ее в кошелек. «Ну, спрашивай». Мы докончили свой ужин. Я заказал два коньяка. Она попробовала коньяк кончиком языка.

— Как это вышло, что вы вместе начали жить, Грейси?

— У меня комната была в меблирашках на Пятьдесят первой. А она жила в гостинице, где-то в соседнем квартале. Линь платит по совести. Знаешь, луна-парк этот самая настоящая золотая жила. Мы в неделю по семьдесят пять зарабатывали, да, не меньше. А тут дом заселялся на углу Восьмой авеню и Пятьдесят третьей, ну мы с ней и сняли трехкомнатную квартиру за сто двадцать в месяц. Мебели никакой не было. Пришлось покупать. Смешно, я ведь на двадцать лет старше, а встретилась с ней — тоже стала как девчонка. Она из Питсбурга родом, там у нее какая-то женщина знакомая была, так она хотела, чтобы у нас в квартире все было в точности, как у той женщины. А ладно, тебе-то все это неинтересно. Так, заболталась. Возьми еще коньячку, а, милый?

Я заказал.

— У меня тогда постоянного никого не было, — разоткровенничалась миссис Аргона. — Так, то один появится, то другой из старых знакомых, и мы с Сильвией про них всегда разговаривали. Она, знаешь, ни в чью жизнь со своими советами не лезла, понимала, что к чему. Поэтому у нас все было хорошо. Мне только тридцать восемь было, и фигура неплохая. Не веришь, небось, а неплохая была у меня тогда фигура.