Любовь... Любовь?

— Зал, где репетирует оркестр! — фыркает Старушенция. — Так тебя и тянет на дешевку! Неужто тебе жалко денег, чтобы устроить приличную свадьбу своей дочери? Ведь дочь-то у тебя единственная.

— Между приличной и шикарной свадьбой есть некоторая разница, — говорит Старик. — Я, как тебе известно, всего-навсего шахтер, а не фабрикант.

— И ты без конца об этом твердишь... В общем, хватит, все уже двадцать раз переговорено.. — Старушенция, видно, только сейчас заметила, что стекло, отделяющее нас от шофера, опущено и он слушает наш разговор и ухмыляется.

— Правильно, переговорено, — соглашается Старик.

22

— И мы решили, что лучше всего устроить обед в «Старых доспехах».

— Правильно, решили, — говорит Старик.

Я-то знаю, что посмеивается не только шофер, но нашей Старушенции невдомек, она и не замечает, что над ней подтрунивают.

— А уж если деньги так тебя волнуют, запомни, что у тебя нет больше дочерей и следующую свадьбу будешь оплачивать не ты.

— О господи! — вздыхает Старик.

III

Как только Крис и Дэвид отбывают на вокзал, большинство гостей отправляется по домам, так как официально свадьба вроде бы кончилась. Но кое-кто — ближайшие родственники и друзья — едет к нам. Живем мы на Луговой улице в большом, старом, облицованном камнем доме, который мать уговорила отца купить еще до войны, когда дома ничего не стоили по сравнению с тем, что за них просят сейчас. Из окон спален открывается неплохой вид: с одной стороны — город, с другой — парк и на вершине холма — больница; по вечерам, когда в окнах ее загораются огни, кажется, что это старинный замок, вроде сказочного замка Дракулы, и что там идет бал. Домой к нам едет куча народу, и, чтобы всех рассадить, приходится бежать за стульями к соседям. Но и это не очень решает проблему, потому что теперь из вежливости при-ходится пригласить и соседей, то есть тех, кто не был на свадьбе. Старушенция говорит, что с похорон своего отца не припомнит, чтобы у нас в доме было столько народу. Только это совсем не похороны. Эти люди годами не собирались вместе и теперь, забыв про семейные распри, хотят веселиться вовсю.

А причиной тому была речь нашего Старика. Когда он поднялся из-за стола и положил перед собой бумагу среди пирожков с мясом, никто ничего особенного от него не ждал, а когда он стал мямлить и шарить по карманам, как тогда, в такси, — и подавно. Я сразу понял, что он потерял очки, а без них он ничего не может прочесть, разве что заголовок в газете. Ну, словом, покашлял он, помычал и вдруг заговорил. И точно что-то вселилось в него — может, на него так подействовало то, что все

23

семейство собралось за столом и столько знакомых лиц смотрело на него и каждый как бы спрашивал: «Интересно, что это затеял старина Артур?!» Начал он с Крис и Дэвида, а потом перешел к семейству в целом: очень это глупо, когда люди ссорятся из-за пустяков, годами вынашивают злобу и обиды, и не пора ли подумать о том, чтобы сплотить семью и забыть все эти мелочи, которые отравляют жизнь. Вот тут он взял их за жабры. Кое-кого слова его здорово растрогали, и кто-то из женщин всплакнул. Наша Старушенция от удивления даже рот раскрыла — сидит и только головой покачивает в такт его словам, а он так разошелся, словно всю жизнь речи произносил. Крис тоже растрогалась, и, когда подошел ее черед, она смогла лишь пробормотать: «Спасибо вам всем!» — потом повернулась к Старику и ну целовать его, так что он от смущения даже покраснел.

Потом дядя Уильям, старший брат Старика, подошел к нему и сказал:

— Вот уж не знал, Артур, что ты у нас такой оратор, право, не знал..

— Я и сам этого не знал, — сказал Старик и добавил: — Я не очень глупо выглядел, как по-твоему? А то, если я свалял дурака, достанется мне от Люси.

— Глупо выглядел?! Да твоя речь — самое замечательное событие в нашей семье за много лет!

И похоже, что все так думают. За исключением тетушки Агнессы, которая приняла все сказанное Стариком на свой счет, распетушилась и отбыла восвояси. «Ну и скатертью дорога старой злыдне», — думаю я.

Итак, пир продолжается, и мы съедаем все, что осталось от свадебного обеда, и вообще все, что есть в доме, а покончив с едой, решаем позабавиться. Теперь слово принадлежит дяде Джорджу. Он такой, что кого угодно расшевелит, наш дядя Джордж. Его излюбленная игра — завязать вам глаза и заставить валять дурака перед всем честным народом. То и дело раздается смех, и никто не обижается, когда тебе всаживают булавку в зад или тычут лицом в пирог с лимонным кремом, — что же тут такого, просто милая семейная шутка. Когда это начинает немного надоедать и все уже нахохотались до слез, дядя Джордж, демонстрируя многогранность своих дарований, садится за пианино и аккомпанирует составленному наспех хору. Затем Старика заставляют притащить

24

свой тромбон, и он играет «Лишь песня в сумерках» и свою любимую «Благослови же этот дом». Когда он берет самую высокую ноту, с треском лопается электрическая лампочка, разбрызгивая по всей комнате осколки стекла. Я слышал, что от пения одного певца разлетелась вдребезги винная рюмка, но никогда еще, не слыхал, чтобы от игры на тромбоне лопались лампочки. В темноте начинается неразбериха, писк и визг, пока, чиркнув спичкой, я не отыскиваю новую лампочку.

Однако около половины девятого веселье постепенно  затухнет, потому что многим предстоит проделать изрядный путь; начинаются поиски пальто и шляп, рукопожатия и поцелуй, рождественские пожелания, и вот около девяти часов среди разгрома остаемся лишь мы да еще дядя Уильям с тетей Эдной, которые решили у нас переночевать. Минуты через две юный Джим отбывает в постель.

— Как после футбольного матча, — говорит, озираясь по сторонам, наша Старушенция. По всей комнате в беспорядке стоят стулья, в том числе и соседские. На полу валяются подушки, всюду пустые рюмки и полные окурков пепельницы. Огонь в камине почти потух — под конец всем и без того было очень жарко, — а накурено так, что хоть топор вешай. Я нагибаюсь, чтобы поднять рюмку, пока ее никто не опрокинул, и обнаруживаю в ковре прожженную окурком дыру. Однако я помалкиваю, считая, что наша Старушенция успеет узнать об этом и завтра.

— Ну как, свыкаешься понемногу с тем, что в семье у тебя на одного стало меньше? — через некоторое время спрашивает тетя Эдна.

— Это, знаешь ли, не так-то просто. И конечно, мне будет ее не хватать. Она ведь у нас хорошая девушка, Кристина. Всегда была хорошая... Но настало время и ей обзавестись семьей. У многих в двадцать семь лет уже дети есть и даже школьного возраста.

— Она, по-моему, за славного парня вышла, — говорит дядя Уильям.

— Да, Дэвид — отличный парень. Лучше трудно сыскать. Ей будет хорошо с ним, на этот счет я ни минуты не беспокоюсь.

— И так ладно говорит, — замечает тетя Эдна. — И такой воспитанный.

— Он ведь с образованием, Дэвид-то, — вставляет Старик, как будто этим все сказано. — С образованием.

25

— И нисколько этим не кичится, — добавляет Старушенция, — Да, лучшего мужа нашей Крис мы бы и желать не могли.

Тут тетя Эдна бросает взгляд в мою сторону, а я забрался в качалку, слушаю, наматываю себе все на ус и молчу.

— Что ж, теперь очередь Виктора, — говорит она.

Я -очень люблю тетю Эдну, но, право же, иной раз зря она сует нос в чужие дела.

— Нет, мы еще не скоро будем пировать на свадьбе у Виктора, — говорит наша Старушенция, точно меня тут и нет. — Ведь ему и двадцати одного года не стукнуло, еще не время обзаводиться семьей. Да он как будто и не ухаживает ни за кем. Правда, я, наверно, последняя узнаю об этом. Но все равно — я за него не беспокоюсь. Дай бог, чтоб все парни были такие положительные и степенные. Вот Джим, тот меня иной раз тревожит. Понимаете, все время учится. Совсем голове отдыха не дает. Хочет быть доктором. Конечно, чтобы поступить в колледж, надо, видно, много работать, но он все равно перебарщивает. Как-то ночью — вот поверишь, Эдна, ей-богу, не вру — захожу к нему в комнату, а он сидит в постели, весь книгами обложился и крепко спит. Да как крепко-то! Понимаешь, он и ночью не может со своей наукой расстаться. Мозг у него нисколько не отдыхает, все работает, работает. Не нравится мне это. И растет он больно быстро, а здоровья настоящего нет, не то что у Виктора. Тот у нас с самого рождения был силен как лошадь. Ничем никогда не болел, кроме, конечно, тех болезней, какие бывают у всех детей, да еще вот раз упал на рельсах и раскроил себе голову.