Любовь... Любовь?

— Но коричневые ботинки ты тоже не можешь надеть. Я сейчас спущусь вниз, спрошу у матери — посмотрим, что она скажет.

Этот козырь уже не побьешь. Старик сдается.

— Обожди минутку. Ну, к чему еще ввязывать в это дело мать, у меня и без того забот хватает.

Тут снизу доносится голос нашей Старушенции:

— Виктор! Да где же ты, Виктор?! Такси ждет, поторапливайся, а то мы все опоздаем.

— Вот видишь, она сейчас сама ввяжется, если я не спущусь. — Я снова направляюсь к двери.— Только запомни: никаких коричневых ботинок! — И я выхожу из комнаты, предоставив вконец растерявшемуся Старику разглядывать себя в зеркале.

— Скорей, Виктор, скорей! — торопит меня Старушенция. Она стоит внизу у лестницы, точно военное судно на якоре,— большая, грузная. Волосы ее — как быстро стали они седеть! — тщательно подстрижены и уложены. Будто не знаешь, что сейчас не время прохлаждаться!

Кому же это и знать, как не мне, ведь я сам составлял список гостей, за которыми надо заехать.

— Я там отца одевал.

— О господи, опять отец!—говорит она, закатывая глаза. — Много от него сегодня проку! — Я на минуту останавливаюсь перед зеркалом, чтобы причесаться. — Сойдет, сойдет и так, — говорит она. — Ведь не твоя же сегодня свадьба!

— Ну, для этого меня еще надо поймать на крючок.

— И поймают, не беспокойся.

— Не так-то это просто.

— Ничего, желающие найдутся: плохо ли заполучить красивого парня, не беспутного, хорошо устроенного.

Я искоса поглядываю на нее. Выдала замуж Крис, так теперь, что ж, за меня возьмется? Видно, брачующий клоп укусил ее сильнее, чем я думал. Я беру ее за подбородок.

— Откуда ты знаешь, путный я или беспутный?

— Пошел, пошел, — говорит она. — Займись наконец делом.

Я одергиваю пиджак и поправляю галстук.

— Что ж, я готов. Где наш Джим?

— В гостиной. Он уже целых полчаса тебя ждет.

15

Весьма похвально для школьника! Иду за ним в гостиную. Там жуткий бедлам. Кто-то включил радио, и оно орет вовсю: «Передаем вашу любимую пластинку...» Стою на пороге, а самого так и подмывает крикнуть: «Да неужели никто не может прикрутить это дурацкое радио?!». В комнате толчется уйма народу — все прихорашиваются, пудрятся, мажутся, стараются поближе протиснуться к зеркалу. Кто-то опрокинул на пол пепельницу, а последняя из трех пластмассовых уток, летящих по обоям, уткнулась носом в пол. В уголке, свернувшись клубочком, точно он совсем один, а кругом — пустыня, тихонько сидит Джим и, по обыкновению, читает какую-то книжку.

Я просовываю руку между чьих-то двух телес и дотрагиваюсь до его колена.

— Пошли, Эйнштейн.

Он встает, тоненький, как тростинка, слишком высокий для своих лет, делает пометку в книге и идет за мной. Ему предстоит рассаживать гостей в церкви. Глядя на него, можно подумать, что он даже не заметил, какое вокруг столпотворение. Недаром, когда мы выходим на крыльцо и он видит большой «роллс-ройс», украшенный белыми лентами, с сиденьями в белых чехлах, у него вырывается: «Совсем как на свадьбе, правда?» Тут уж я не выдерживаю и прыскаю со смеху.

Вырвавшись из сутолоки, царящей у нас дома, я радостно намечаю первую жертву в своем списке:

— Едем к тетушке Мириэм.

Говорю шоферу адрес, и мы с Джимом садимся в такси. Джим открывает книжку, и все окружающее снова перестает для него существовать. А я не могу себе этого позволить: мне нужно до одиннадцати сделать уйму дел, только бы Джофф Листер, мой двоюродный брат, которому поручено второе такси, тоже справился со своей задачей. В тысячный раз пробегаю глазами список и спрашиваю себя, успеем ли мы вовремя доставить всех в церковь. Список большой, и я горжусь этим — ведь я сэкономил Дэвиду немало монет, взяв на одно такси меньше. Но времени в обрез, поэтому остается лишь надеяться, что к нашему приезду все будут готовы и не заставят нас ждать.

Такси разворачивается и мчится по улице. Свадьба началась.

16

II

За две недели до рождества снегу навалило в два раза больше обычного, и у подножия холма он все еще лежит грязными буграми по обе стороны дороги. Судя по небу, похоже, что cо снегом еще не покончено: над крышами и печными трубами оно словно серое одеяло, и лишь у самого горизонта — там, где солнце тщетно пытается пробиться сквозь толщу облаков, — видна розовая полоса. Серебряные Трубы города Крессли настраивали свои инструменты во дворе «Принца Уэльского», и, когда такси на развороте замедлило ход, до меня отчетливо долетело: «Стой! Поют герольды-ангелы!». Я опускаю окно и кричу:

— Зайдите в тридцать седьмой. Заработаете десятку.

Дирижер поднимает руку, показывая, что слышал, и оркестр продолжает свои упражнения на свежем воздухе. Я знаю, что Старик обрадуется, если они зайдут, — ведь из-за свадьбы он не может быть с ними, а, по его словам, это первые святки за двадцать лет, когда он не участвует в репетиции.

Такси мчится по городу. Джим читает, забившись в угол, а я принимаюсь размышлять о свадьбе и обо всем прочем. Я думаю, если взять всех нас: меня, отца, мать, Крис, юного Джима и даже, наверно, Дэвида, — то эта церемония доставляет радость только нашей Старушенции. Вот уж она наслаждается сполна, достаточно взглянуть, как она всеми командует. Сколько лет она дожидалась этого дня. Крис уже двадцать семь, и, по-моему, Старушенция опасалась, как бы товар не залежался на полке. Хорошенькая перспектива: корпеть весь век над чужими тетрадками, дотянуть до пенсии и выйти в тираж, а потом, может, и жить-то придется у чужих людей. Но я лично не видел оснований для беспокойства, я всегда был уверен, что Крис выйдет замуж. Да и как могло быть иначе, ведь она такая хорошенькая, такая славная. Хоть она и моя сестра, но прямо скажу: такая девушка для любого парня подарок. Я считал, что дело только во времени, появится парень, который придется нашей Крис по сердцу,- и только ее и видели. Но Старушенция не очень-то доверяет парням, которые приходятся по сердцу, ей подавай положение, заработки, характер, и чем парень тупей и уродливей, тем вроде бы сильнее у него характер. Красивые парни хороши в кино или в телевизоре, а в жизни за

17

ними смотри в оба, хоть и винить их очень нельзя: чего тут требовать, когда кругом такой соблазн!

Так думает наша Старушенция или, вернее, думала; видно, поэтому она не очень-то ласково встретила и Дэвида: парень он красивый, родом с Юга, и произношение у него чистейшее, не придерешься. Старший преподаватель английского языка в средней школе. Но это и все, что было о нем известно. Правда, это повысило его шансы: Старушенция наша считает, что по уму и силе характера учителя стоят на первом месте. Посиди она за партой, как я сидел еще совсем недавно, она бы так, конечно, не думала. Словом, ее огорчало то, что она не может жевать и пережевывать разные разности про родню Дэвида. (Его мать, вы знаете, была такая-то — у них еще был магазин тканей на Уайтли-стрит, а отец у него, знаете, кто? А сестра его сбежала с парнем из Уигана — бросила мужа с тремя детьми.). Нашу Старушенцию хлебом не корми — дай поболтать, иначе ей жизнь не в жизнь. Чтобы восполнить недостаток материала, она принялась вытягивать все, что можно, из Крис. Выяснилось, что Дэвид попал в плен в Северной Африке, когда ему было всего восемнадцать лет; что мать и отец его погибли при бомбежке Лондона, а подружка, устав ждать и писать письма, взяла да и выскочила замуж. Из Дэвида ей бы ни за что не выудить столь трогательную историю, а вот из Крис мало-помалу удалось. И как только она все это выудила, сразу к нему переменилась, не знала, куда посадить его и чем угостить. Она до того опекала его, что просто удивительно, как он не сбежал до свадьбы. Но такая уж у нас Старушенция: с виду твердая как кремень, а душа у нее как воск мягкая.

Итак, мы заезжаем за первыми гостями и усаживаем в машину тетушку Мириэм и дядю Горация; люди они скромные и не будут в претензии, если приедут первыми и им придется торчать в церкви все утро. Оставляю с ними Джима и наказываю ему: