Тайна Дамы в сером

Над жемчужно-серым воротником длинного мягкого пальто белело овальное лицо со светлыми, то ли голубыми, то ли серыми, глазами и нежно-розовыми губами; густые пепельные волосы свободно падали на спину и на плечи. Эффект сияния создавал лучившийся на солнце серебристый мех и россыпь маленьких радужных камушков, украшавших ее элегантную светло-серую сумку и того же цвета изящные короткие сапожки.

Было в ней, несмотря на завораживающий и притягивающий взгляд блеск, что-то очень знакомое.

– О! – изумился трудовик, стоявший рядом с поваром Алисой. – Это же…

– А я ее сразу узнала, – пожала плечами Алиса, – подумаешь, ничего особенного!

Фигура приблизилась к крыльцу. Многие заулыбались, готовя слова искренних или не совсем, но подходящих к случаю комплиментов.

Фигура ступила на нижнюю, скользкую ступеньку, и в этот момент, как назло, последний застрявший осколок был извлечен из рамы. Повернувшись в неловких руках, он поймал яркий солнечный луч и отразил его прямо в глаза серебристой женщины.

Она вздрогнула, поднесла к глазам руку в тонкой перчатке и оступилась.

– Ой! – воскликнул кто-то страдальчески. Перед самым крыльцом было… очень грязно.

Все тут же отвернулись от оконного проема, решив, что ничего не видели (о нет, только не они!), и поспешили разойтись по своим делам. Даже разнорабочий, который занимался выковыриванием осколков, сделал вид, что ему срочно что-то понадобилось в противоположном конце холла.

Хотя нет, не все. Иностранный гость, только что спустившийся по главной лестнице в холл, остался. Заинтригованный странным поведением коллег, которые буквально секунду назад глазели на что-то снаружи, а теперь исчезли, некоторые – со смущенным видом, некоторые – с плохо скрытым злорадством, но все без исключения – очень быстро, он подошел к пустой раме и посмотрел вниз. После чего, не утруждая себя открыванием дверей, легко перемахнул через подоконник и мягко, почти бесшумно приземлился рядом с крыльцом.

Говорят, что в минуту опасности перед глазами человека в одно мгновение может пронестись вся его жизнь. Аделаида слышала об этом, но считала, что это не более чем образное выражение – возможно, потому, что ей самой еще не приходилось бывать в опасности. Она всегда была так осторожна и осмотрительна; даже и сегодня, несмотря на крайне взволнованное состояние, она внимательно смотрела себе под ноги, оберегая от уличных брызг новые сапоги и пальто.

И все же, когда коварный солнечный отблеск ослепил ее и она не удержалась на скользкой выщербленной ступеньке и, уже падая, взмахнула руками и изогнулась в тщетной попытке сохранить равновесие, ей в самом деле представились кое-какие картины из совсем недавнего прошлого.

Она вновь ощутила тот укол в самое сердце, то непривычно-болезненное чувство, которое охватило ее от нечаянно подслушанного признания Манечки. После этого все утро прошло как-то не так, чередой нелепых и странных поступков, о которых стыдно было даже вспоминать.

Спору нет, Бельскую давно уже следовало призвать к порядку, но ведь Аделаида просто-напросто сорвала на ней злость. Когда же в кабинет зашла ни о чем не подозревающая Манечка, Аделаиде страшно захотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым, и, возможно, так оно и случилось бы, если бы не явление Горчакова.

Горчаков понес какую-то околесицу насчет какого-то стекла, и Аделаида с большим трудом удерживала себя в рамках холодной вежливости, вместо того чтобы прямо указать на дверь этому зарвавшемуся денежному мешку, этому нуворишу, считавшему, что деньги могут заменить его балбесу элементарные школьные знания.

Но самым, пожалуй, неприятным и стыдным было то, что она выдала свои тайные мысли завхозу; хотя ей удалось при этом «сохранить лицо» и не разреветься, завхоз, без сомнения, сделала в ее адрес самые определенные и однозначные выводы.

Хорошо еще, что в полдень надо было ехать в Город, на семинар, и она не ушла – убежала из школы, опасаясь, что встретит еще кого-нибудь и скажет этому кому-нибудь что-нибудь не то. Или даже сделает.

Внутри Аделаиды словно поселился кто-то чужой, незнакомый, неуправляемый, кто-то, кто, в отличие от нее, был не прочь поскандалить, а возможно даже, и подраться.

Разговор с завхозом, вместо того чтобы рассеять ее ревнивые подозрения, лишь усугубил их, заменив один объект – тремя. У ревности, как известно, нет логики; те несообразности и логические неувязки, на которые сразу же указала ей разумная завхоз, хотя и были приняты ею к сведению, но нисколько не смягчили испытываемых ею переживаний.

Поистине они были мучительны, эти переживания; они заставляли страдальчески хмуриться ее тонкие брови над потемневшими, полными влажного блеска глазами, они зажгли на бледных щеках пятна лихорадочного румянца, они сделали ее дыхание прерывистым, а походку, всегда такую размеренную, – неровной и даже спотыкающейся.

К счастью, никто из знакомых не встретился ей по дороге на станцию. Повезло и с электричкой; она села в неотапливаемый, а потому наполовину пустой вагон и отвернулась к окну, так что ничей скучающий или любопытный взгляд не смог бы помешать ей предаваться горьким мыслям.

Мысли были горькими, когда она думала о нем; но когда она переключилась на них, на своих коллег и подчиненных, мысли стали не просто горькими – они стали злыми. У Аделаиды не было привычки думать о ком-то плохо и не было соответствующих навыков; для нее самой было удивительно, с какой легкостью и быстротой возникали в ее сознании самые нелестные и даже ядовитые эпитеты.

– Ну что, спрашивается, он в них нашел, – возмущался этот новый, скандальный голос внутри Аделаиды, совершенно не обращая внимания на болезненно сморщившуюся хозяйку, – что?!

Взять ту же Манечку – да, молодая, да, смазливая, но ведь пустая же, как кукла, в голове три с половиной мысли, и все на одну и ту же тему…

А эта манерная кривляка Татьяна Эрнестовна? Строит из себя Мисс Вселенную, а между тем «тощая кобыла – это еще не лань», как выразилась однажды завхоз. К тому же она, как сорока, любит все блестящее и постоянно обвешивается сверкающими побрякушками; не женщина, а елка какая-то новогодняя!..

А Ирина Львовна, наша подрабатывающая переводами интеллектуалка?! Нечего сказать, хороший же у него вкус! Холодная, как классная доска, сухая, как логарифм; и если, к примеру, приложить стетоскоп к ее плоской от постоянного курения груди, то наверняка услышишь не шум дыхания и биение сердца, а треск, жужжание и пощелкивание электронных схем – недаром дети единодушно и сразу окрестили ее Воблой!..

Аделаида закрыла глаза и замотала головой, силясь заглушить эти назойливо-неприличные вопли.

На мгновение неприглядные обличья трех негодяек сменил чарующий образ господина директора лицея – весь в восточном и белом, как в давешнем сне. Аделаида всхлипнула и ткнулась лбом в холодное пыльное стекло.

– Ага, – прокомментировал голос, – ну конечно же… Нам следовало бы догадаться сразу. Это же султан, шейх, турецкий паша; не успел приехать, как завел себе целый гарем…

Аделаиду моментально кинуло в жар, а потом – в холод.

– Замолчи! – приказала она непрошеному комментатору. – Ни слова больше! Ничего не хочу слышать!

– И хорошо, и правильно, – тут же засуетилось очнувшееся здравомыслие, – а вот мы сейчас выйдем из поезда, подышим свежим воздухом, а потом пойдем себе в институт, на семинар по внедрению в школе высоких информационных технологий. В институте так тихо, так спокойно; поработаем часика три, вот все глупости из головы и выветрятся…

В самом деле, электричка, дребезжа и стеная, уже приближалась к конечной станции. Аделаида вышла на платформу, глубоко вдохнула насыщенный железнодорожными ароматами воздух, прищурилась на безмятежно сияющее солнце и, почти успокоившись, спустилась в подземный переход.

Радуясь наступившей в голове тишине, она быстро, но без излишней торопливости, как в добрые старые времена, прошла несколько кварталов. Впереди и внизу блеснула тусклая гладь озера.