Три дня на расплату

«Надоело все до смерти!» — Клавдия тяжело поднималась по каменной лестнице. Французское вино было отличным, но не стоило так напиваться. И француженка была хороша. Что-то задело Клавдию в этот вечер. Она ведь внешне ничуть не хуже этой мадам — первая леди области, как любили ее величать журналисты. Леди! Клавдия усмехнулась: да она просто несчастная, никому не интересная, никому не нужная баба.

Она присела на широкую кровать в своей спальне, сбросила туфли, откинулась на спину. Закрыть бы глаза — и не проснуться. Как было б хорошо! С тяжелым вздохом перекатилась на бок. Взгляд зацепился за угол матраца, оголившегося из-под тяжелого покрывала. Вот это здорово! Она резко села: кто это здесь устроил без нее шмон?

Память услужливо подбросила блатное словечко, а в детстве Клавочка Семенова знала их множество. Папашка дважды сидел в тюрьме, у мамани лексикон тоже был еще тот! Клава сама себя сделала, сама слепила, да еще и братца вытянула из той жизни.

Хорошо было Аньке Терехиной, любимой подружке — той бог сам все в руки давал. Обеспеченный родительский дом, папа — доцент в университете, мама — лучший в городе педиатр. Когда погибли родители, разбившись в только что купленной Терехиными «Волге», все заботы о сестренке взяла на себя Настя. Денег на образование Анны не жалела. Только выпускной отгуляли, а Терехина-младшая уже в лучшую английскую бизнес-школу засобиралась. 20 тысяч долларов за престижный диплом — разве это для Насти были деньги — она к тому времени уже имела свой банк. А Клава после школы стала очередной молоденькой «подстилкой» для стареющего ректора местного финансового института. Как получила заветный диплом, в ножки упала Насте — возьми к себе! Начинала простым бухгалтером, вкалывала по десять-двенадцать часов, чтобы стать для Насти незаменимой помощницей. А везучая Анька тем временем работала на московской бирже — ее, эту новомодную биржу, только открыли тогда. Через месяц-два столько уже бирж в стране было, сколько во всех странах мира с трудом бы набралось. Но кто попал в эту струю, кто крутился в этой среде с самого начала, тот неплохие деньжата заработал. Анька сразу поняла: в нефтяной бизнес ей дорога заказана — там такие коршуны друг другу глотки рвали! А вот в алюминиевый как-то просочилась. Миллиарды не заработала, а миллионы успела. Успела и слинять, как только там разборки начались. А скоро и биржевая деятельность в стране сошла на нет: кто успел — накушался до отвала, кому мало показалось — тому жить было недолго. Анька просекла: пора сматывать удочки. Приехала из столицы присмиревшая: подружка ее московская служила секретаршей у крупного босса, кому-то крепко дорожку перешел магнат, отравили мужика хитрым ядом и девушку заодно — только за телефонную трубку и подержалась, несчастная. Сколько уж лет прошло — до сих пор тех отравителей ищут.

А Анюта вернулась на готовенькое, сестра ее сразу на местечко непыльное в своем банке определила.

Ну, а потом — что ж вспоминать о том, что было? Были сестры Терехины — а кто их сейчас помнит?..

Клавдия тряхнула головой: пилось винцо из Франции легко, глоточек за глоточком — бутылки две опустошила, и теперь такая тяжесть в голове, а сердце, как плитой, придавило.

Анька Терехина весь вечер из головы не идет. Зацепила взглядом эта француженка — сердце аж зашлось: терехинские глазищи! А когда этот скотина Ращинский залез ей под одежду, как прищурилась мадам, выгнулась кошечкой, подморгнула одним глазом, приподняла дугою бровь — так Анька всегда делала, молча призывая в сообщницы! Клавдия тогда залпом полный бокал осушила, дурная мысль пришла в голову, и уже не отводила она глаз от француженки, даже следом за ней и Ращинским помчалась — но чего не покажется, не привидится, не причудится спьяна! Да нет ничего общего у этой Анны Морель с Анной Терехиной! Анька бы так не висла на шее у Ращинского, она его вообще терпеть не могла. А эта курва, как вручила свои сувениры, так глазами его раздевала, розовый язычок так и мелькал меж сладострастных губок!

Клавдия нащупала рукой угол матраса — не показалось, и впрямь распорот! Засмеялась пьяно, громко, прихлопывая обеими руками по постели: ну и дурак Минеев! С бритвочкой остренькой ползал здесь на коленках — ха-ха-ха!

Она вытерла выступившие слезы: вынюхивает! Наверное, все до ниточки перетряс, если уж и до матраца добрался.

Сегодня ей впервые не было страшно: плевать она хотела на своего муженька! Ничего он с ней не сделает! Да и не за что ее, Клавдию, наказывать — сто раз этому олуху уже сказала, не верит. Ну и хрен с ним!

Она открыла шкафчик около кровати, пошарила рукой — где же ее бутылка с джином? Неужели Минеев забрал — убить мало скотину! Нет, вот она, бутылочка. Почти полная. Вот и стакан из толстого стекла. Как хорошо, как приятно тепло разлилось внутри!

Клавдия сняла с себя вечернее платье, небрежно швырнула на кресло. Не убирая с кровати покрывала, улеглась поверх блестящей ткани. Жемчужное ожерелье мешало, скатившись на шею, придавливало ее. Клавдия бережно сняла дорогое украшение, повертела в руке. Другой рукой похлопала себя по высокой шее.

В пятнадцать лет Клавочка чуть не лишила себя жизни: два пьяных отцовских дружка, набравшись вместе с папаней, изнасиловали ее в темной грязной кухне, распластали на заплеванном линолеуме, зажали грязным полотенцем рот — голова билась о вонючее помойное ведро. А потом ширинки застегнули — и слиняли. А она в нервной горячке набросила ремешок с отцовских брюк на трубу в туалете, просунула голову в петлю — слава богу, ремешку тому было сто лет в обед, оборвался сразу же. Первое, что пришло тогда ей в голову: если сводить счеты с жизнью, то не через петлю.

А как? Клавдия прикрыла глаза. Год назад, когда так же было все в муку, наглоталась таблеток — два пузырька выпила, ровно сто штук. Думала, заснет — и не проснется, а пришлось пережить такие страдания, не дай господи. И стыд — все заблевано, грязно, тошно до смерти. Еле откачали — опять мимо!

А ведь тридцати еще нет, печально подумала Клавдия. Всего добилась — известности, богатства. А жить не хочется… Не хочется!

Может, бросить Аркашу и уехать в Америку? И что там делать — тоже джин пить? От школьного английского мало что осталось в памяти. Общаться только с любимым братцем, разговоры вести все о том же Минееве, да пропади он пропадом!

Клавдия снова потрясла головой: ух ты, как набралась. Зато наконец заснет — сколько уже ночей без сна. Глупая, глупая, стоило так пугаться?

Она подошла к окну, отодвинула штору — ночи в июне светлые. Скоро новый день наступит. Еще один день. Потом еще один, за ним следующий — так жизнь и пройдет, пустая, никчемная, никудышная.

Покачиваясь, Клавдия вошла в ванную, открыла кран. Крепко уцепившись за края раковины, ждала, пока вода заполнит ванну. Добавила хвойную соль, не пожалела плеснуть побольше пенного бальзама. Расстегивая лифчик, задержалась взглядом на левой груди и внутренне похолодела: надо же, за весь вечер ни разу не вспомнилось! Грудь не беспокоила, но тревогу вызывало затвердение внизу под соском, которое она обнаружила сегодня утром. Подумалось с тоской, что надо бы к врачу, но тут же отогнала эту мысль: чему быть — того не миновать. Если это раковая опухоль, оперироваться и лечиться она не будет. Мать прооперировали — и что? Через два года все равно померла в муках. А тетка родная от операции отказалась — и столько же прожила, и тоже был конец страшный.

Клавдия уставилась в зеркало: господи, как же она раньше не подумала, что болезнь эта меченая в их роду! Застонала, согнувшись. Пугала не смерть, которая теперь казалась неминуемой, а тягостный ужас, сопутствующий ей: больничные запахи, беспрестанные повязки, бесполезные процедуры, облучение, химия, от которой пухнет лицо и прядями вылезают волосы, и, что страшнее всего, неизбежная, мучительная, непереносимая боль, от которой мать, человек в общем-то терпеливый, жутко выла в полный голос.

Она медленно опустилась в душистую воду, запрокинула голову на стенку ванны.