Бабочка на огонь

«Кому это он?» — растерялся Максим Рейн, оглянулся, понял, что ему.

— Давайте я хоть вам помогу, — обратился он к девушке, невидимой за букетами собранных у зрителей цветов. — «Хоть так проберусь к Груне», — подумал Максим.

«Уводит ее от меня», — он опять поглядел вслед Катюше и «цветущему» от Катюшиного присутствия мужику.

— Не стоит, — странным голосом ответила невидимая за букетами лилий и гладиолусов девушка в ярко-красном платье — судя по фигуре, красивая, и скрылась за дверями вожделенного для Максима служебного входа, по-прежнему охраняемого парнями в форме.

Максим был зол, чертовски зол, и голос девушки показался ему тяжелым от ненависти. От злости он сорвался, подбежал к большому омоновцу, цепляя того, катящего коляску с инвалидом тоже в коридор служебного входа, закричал:

— А его почему пропускаете?

Большой омоновец распрямился, стал еще больше, осторожно, чтобы не повредить руку слабенького, кричащего человечка, отцепил его от себя, как колючку репейника. Максим отлетел в руки другого омоновца, начал жаловаться тому, хныкать:

— Его-то пропустили…

Думал, что не катаньем, так нытьем откроет себе дорогу в гримерную знаменитой певицы.

Ничего у него не вышло. Так и простился он с мыслью сказать Груне заранее подготовленные, оригинальные слова. Как их, невысказанных, и себя Максиму было жалко! И не понимал он, глупый, что судьба хранила его, не допустив в покои Груни. Потому что через несколько минут от гримерной и от певицы, настоящее имя которой было — Аня Григорьева, остались «рожки да ножки» — дым, порох, кровь.

— Боже, как я устала, как я измоталась сегодня, — жалела себя Груня Лемур за двадцать минут до взрыва.

Она сидела в целой, еще не разлетевшейся от спрятанной в цветах бомбы гримерной перед зеркалом, но на себя в зеркале не смотрела. Сил не было убрать со лба руки и поднять голову. Вот как она устала. А еще эта подруга детства, эта Катюша Маслова, которую она, Груня, зачем-то, посреди концерта, в запале, не отдавая себе отчета, пригласила в гости. И о чем им разговаривать? А главное, как шевелить языком, испытывать чувство радости от встречи, если больше всего на свете сейчас Груне хочется чисто вымыться и крепко спать. Представив, как она лежит на простынках в гостинице и закрывает слипающиеся глаза, Груня жалобно застонала. Наверное, ей, выжатой, как пресловутый лимон, не дожить до эдакого блаженства.

«Наверное, не дожить», — подумала Аня и, услышав звук открывающейся двери, выпрямила спину, посмотрела в зеркало, в котором увидела девушек — работниц «Полета».

Они принесли в гримерную цветы зрителей, принялись их расставлять и складывать. Вслед за ними, сразу же, в гримерную вошла и Катюша. Подруги детства обнялись, и обе, включая Груню, невольно, искренне заплакали.

— А меня ты не хочешь обнять, Катюша? — дрогнувшим голосом спросила одна из трех девушек-цветочниц, задержавшаяся в гримерной.

Подруги детства оглянулись и увидели еще одну их общую подругу. Все знали, что она давно куда-то пропала, может быть, даже умерла.

Катюше так сказали родители Олеси, которым так велела сказать их дочь. Катюша сказала об этом Людмилке — матери Ани, Людмилка отписала дочери в Москву, да ответа не получила.

Олеся приказала, глядя исключительно на Аню:

— Выйди, Катюша.

Маслова посмотрела поочередно на своих лучших подруг детства, вечно конкурировавших между собой, вспомнила, как давно-давно одна из них чуть не задушила другую, и, решив на этот раз не рисковать, делая вид, что спокойна, села в кресло, закинув ногу на ногу.

Олеся закрыла дверь на ключ, торчащий в дверях, накинула на петлю крюк, просунула в ручку двери железную палку из реквизита: и все это — только для Ани. Та и бровью не повела, не верила, что дело для нее может кончиться плохо. В конце концов, за дверью много людей — и Сашок, и умный милиционер. Она крикнет, и ее услышат, выломают дверь, сумасшедшую Олесю повяжут, а ее, Груню Лемур, спасут, увезут из города Любимска, Сашок увезет. И потом, между ними опять Катюша. Катюша — хорошая подруга, она не позволит Олесе сделать Ане больно.

Тем временем из большого количества букетов Олеся вынула красочную, похожую на подарок ребенку, коробку, развязала розовую ленточку, но крышку открывать не стала.

— Что на этот раз? — спросила Аня, пока ей не стало дурно: все-таки она испугалась. — Пинетки, ползунки, чепчик?

— Бомба, — просто ответила Олеся. — Можешь проверить. Открой крышку, — она поставила коробку на столик с зеркалом. — Открой.

Аня неожиданно сорвалась с места, хотела добежать до закрытой двери, позвать на помощь, но ударилась об Олесю, как о скалу, отлетела в угол, упала в цветы, вылезать не стала, поняла, что от судьбы не спрячешься, а перехитрить судьбу в лице Олеси попробовать можно.

— Я расскажу тебе правду, а ты меня выпустишь, — предложила Аня бывшей подруге.

— Валяй, — тут же согласилась Олеся.

Катюша, доселе молчавшая, с изумлением взиравшая на драку, подумала, что о ней все забыли, и решила о себе напомнить — кашлянула. Бесполезно. Анин рассказ, больше похожий на исповедь, она слушала вместе с Олесей. Сначала — недоверчиво, потом — ужасаясь, не веря.

— Понимаешь, — воодушевленно закончила недолгую речь Аня, — скорее всего, твоя дочь жива. Нужно только поискать по детским домам. Я сама поищу. Мне быстрее ответят. Я скажу, что Ксюша — моя пропавшая дочь. Хочешь? Ну, прости меня, прости! Я была как в тумане. Я так любила Андрея.

Олеся встала.

— Я думаю, твоя дочь жива! — закричала Груня Лемур. — Спасите! Меня убивают!

В дверь громко заколотили, начали рвать ее на себя. Сашок закричал, чтобы несли топор. Груня орала как ненормальная. У нее наконец-то началась истерика. Катюша, сидевшая в кресле истуканом, властно сказала: «Замолчи, дрянь». Олесю все это как будто не касалось.

Она ответила Ане задумчиво:

— Может быть, Ксюша жива, но она уже не моя дочь. Кто-то другой ее воспитал, если она жива.

— Катюша, уходи, — повернулась она к своей настоящей подруге детства, держа в руках коробку с бомбой, и подошла к лежащей в цветах, уже мертвой от страха, Груне Лемур.

Катюша захотела жить, одним махом преодолела все преграды на пути к Родиону Раскольникову — ключ, палка, крючок, выскочила за дверь, повалилась в объятия горячо любимому человеку — как хорошо, она остро это сейчас поняла, — крикнула: «Ложись, сейчас взорвемся!» Краем глаза, как в замедленном действии, она видела разбегающихся людей, стоявших до этого в коридоре, Груниного продюсера: он попытался влететь в дверь, не смог: его сбил с ног неизвестный инвалид, очень похожий на какого-то Катюшиного знакомого. Крутя одной рукой колеса, инвалид сиганул, как заяц, в дверь. Раздался взрыв. Он всем в коридоре показался страшным. Как в замедленном действии из черной дымовой дыры выкатилась пустая коляска. Катюша очень хотела потерять сознание и не видеть, как ОМОН и санитары из трех машин вызванной «Скорой помощи» выносят на носилках под кровавыми простынями то, что осталось от трех человек — Ани, Олеси, инвалида, смутно похожего на какого-то Катюшиного знакомого. Переведя глаза на часы в коридоре, где было семнадцать тридцать, так и не вспомнив имя третьей жертвы взрыва, не выдержав напряжения этого необычного, страшного дня, Катюша упала в обморок. Ей можно было: где-то рядом бегал Родион Раскольников. Он ее любит, она его любит. Он ее в беде не бросит.

По всему выходило — она виновата. По всему это выходило.

Так, поерзав на стуле, сказал подполковнику Раскольникову милиционер рангом повыше — начальник Любимского УВД полковник Сыроежкин. И хотя Родион Раскольников, прослуживший в органах уже четверть века, причем двадцать лет — в МУРе, остальные, по воле судьбы — в Любимске, сапоги начальству никогда не чистил (за что и был «сослан» в провинцию), слушая Сыроежкина, думал, что это как раз тот самый, жутко неприятный случай, когда начальство право. По всему выходило — главная подозреваемая в устройстве взрыва в «Полете» — Катерина Ивановна Маслова.