Тайна Дамы в сером

Да, но ведь он же еще далеко не старик; сорок семь лет – разве для мужчины это возраст? Как же он мог измениться так сильно, потерять все свои листья и краски, как дерево поздней осенью, оплыть, как огарок свечи?

«Ну и что? – строго вмешалось здравомыслие, прервав эти бессмысленные и бесполезные вопросы. – Какая разница? Стройный аспирант или солидное, 58-го размера в талии, светило науки – это все один и тот же человек. Твой муж. Сама, между прочим, тоже не тростинка».

Аделаида, вздохнув, слезла с подлокотника и поплелась на кухню. Муж немедленно схватился за пульт и принялся переключать каналы в надежде настроиться на «Евроспорт».

Ужин, приготовленный женой с особым тщанием, он проглотил быстро, не отрываясь от экрана, на котором игроки в сине-бело-голубой форме мужественно противостояли коварным атакам баварцев и судейской несправедливости. Аделаида, ожидавшая если не комплимента, то хотя бы какого-нибудь отзыва по поводу брусничного соуса к утке, расстроилась, но ненадолго. У нее еще оставалось в запасе верное средство для привлечения его внимания (точнее сказать, оно было верным еще каких-нибудь пять-семь лет назад). Аделаида довольно редко пользовалась этим средством по собственной инициативе, но сегодня она решила прибегнуть к нему.

Вымыв посуду и прибравшись на кухне, она вернулась в спальню, аккуратно уложила все его вещи, так что в чемодане еще осталось место для папок с бумагами и детектива в дорогу, достала и придирчиво осмотрела его вычищенный и выглаженный дорожный костюм.

Все было в должном порядке. Собранный чемодан спрятался за дверью, костюм отправился на ночь обратно в шкаф. Верхний свет был потушен, и оставлены гореть лишь две крохотные лампочки в изголовье кровати, одетые в матовые, цвета топленых сливок колпачки.

Того же цвета новая ночная рубашка была извлечена Аделаидой из заветных глубин комода, где она пролежала, нетронутая, может, три года, а может, и все пять. Легкая, шелковая, с глубоким вырезом на груди, прикрытым мелкими кружевными розочками, довольно длинная, но с разрезами по бокам, открывавшими ноги, – премилая вещица и очень ей к лицу.

Аделаида повертелась перед зеркалом, слегка опустила вырез на высокой, нисколько не отвисшей с годами груди, откинула бретельки с полных и свежих еще плеч, запрокинула голову – шея в этом мягком свете тоже казалась свежей и гладкой, – и вдруг ее пронзила тоска.

Он не видит ее сейчас. И никогда не увидит такой. Этой шее, такой нежной, с трепетной голубой жилкой под маленьким ухом, никогда не ощутить его прикосновений, этим белым плечам и груди никогда…

Отражение в зеркале вопросительно подняло тонкие брови и усмехнулось. Не слишком ли много «никогда», дорогая?

Аделаида повернулась к бесстыжему зеркалу спиной.

Полная решимости дождаться мужа, когда бы ни кончилось его бдение перед телевизором, Аделаида закуталась в плед и отправилась на кухню. Там она расположилась за столом с чашкой горячего крепкого кофе, двумя-тремя шоколадными эклерами и глянцевым журналом.

Кофе с шоколадом помогли ей продержаться до полуночи, но потом, на середине третьей любовной истории из жизни кинозвезд, Аделаида начала клевать носом. Судя по звукам, доносящимся из гостиной, футбольное действо там было в самом разгаре.

Аделаида решила сделать себе еще кофе. С величайшей легкостью взмыла она над столом и подплыла к плите, на которой, вместо их изящного, с зеркальными гранями, чайничка на две персоны с деликатным посвистыванием, шипел и плевался от злости какой-то громоздкий медный мастодонт, заросший копотью по самую крышку.

Аделаида не очень удивилась его появлению – мало ли что может присниться, когда засыпаешь вот так, сидя в неудобной позе, уронив голову на руки. К тому же мастодонт этот был ей когда-то хорошо знаком.

Это был не просто огромный старый чайник вместимостью чуть ли не в полведра, это был талисман экспедиции. Немало вечеров было проведено у его помятых, окутанных паром боков, немало смелых теорий было высказано и опровергнуто за кружкой крепчайшего чая под чужими равнодушными звездами. Доводилось ему слышать и задушевные разговоры вполголоса, и выяснение отношений яростным шепотом, и деловитые споры относительно глубины залегания следующего культурного пласта. Утихомирившись, спорщики пели под гитару протяжные песни – нестройно, но с большим чувством.

Аделаида, не будучи археологом, в спорах не участвовала и под гитару не пела (стеснялась, что лишена музыкального слуха). Просто сидела, обхватив руками колени, смотрела на огонь и тихо улыбалась. Ловко управляясь с подвешенным на толстенной жердине мастодонтом, подливала всем желающим чаю. Ей было хорошо.

У них с мужем в экспедиции была своя, отдельная палатка. Правда, там еще располагалось наиболее ценное экспедиционное снаряжение, но и для них двоих оставалось достаточно места.

В тот вечер она засиделась у костра дольше всех. Отпела гитара. Разошлись спорщики. Удалились за ближайший бархан повариха с механиком – полюбоваться звездами. Ушел в палатку муж, до-играв последнюю партию в нарды с начальником экспедиции. А она все сидела, глядя на тлеющие угли, и думала – сказать мужу сейчас или все-таки повременить до возвращения на Большую землю.

Аделаида нынешняя улыбнулась, вспоминая свои тогдашние сомнения и маленькие смешные страхи – как он отнесется к тому, что скоро станет отцом? А вдруг он не обрадуется? А вдруг…

А в самом деле, как он тогда среагировал? Странно, но вот этого она как раз и не помнит. Совершенно не помнит.

Кухня вокруг Аделаиды исчезла. Она снова оказалась у потухшего костра, наедине с угомонившимся чайником. Луны нет, но в мягком сероватом свете звезд отчетливо видны барханы, и цепочка следов на песке, и старый высохший саксаул, у которого притулилась выбеленная солнцем палатка.

Глубокая ночь. Тишина. Безмолвие. Все как тогда.

Аделаида больше не колеблется. Она встает и идет к палатке, молодая, гибкая, сильная, и серебристый песок скрипит и искрится под ее ногами, словно снег.

Она войдет в палатку и сразу скажет ему… а если он уже спит, завернувшись в старое, прожженное во многих местах походное одеяло, то она разбудит его.

Он не спит. Он сидит спиной ко входу в палатку и при свете подвешенного к потолку электрического фонаря читает Омара Хайяма. Хайяма он читает не в переводе, а в подлиннике, на фарси, потому что одержим идеей найти в «Рубайят» зашифрованные координаты легендарного Золотого города, полного несметных сокровищ и вечно цветущих роз.

Впрочем, в экспедиции, где самому старшему, начальнику и кандидату наук, всего тридцать, многие одержимы идеями, поэтому к одержимости Аделаидиного мужа относятся с пониманием и уважением. Ему даже дали почетную кличку Абдулла – и не за то, что он, как и многие в экспедиции, обрил себе голову и начал отращивать бороду, а за то, что ради идеи еще в институте выучил столь сложный для европейца древний арабский язык.

Аделаиде нравилась эта его одержимость. Ей было интересно с мужем. Очень интересно. Тогда он еще не заделался «кабинетным работником» и карьеристом; тогда для него существовали вещи поважнее футбола, и не помышлял он тогда о таинственных отлучках из дома, от тихой, мягкой и терпеливой красавицы-жены.

Воистину, то было лучшее их время. Чего же она ждет, отчего медлит?

Сквозь марлевую занавеску, прикрывающую вход, она видит его коренастую фигуру с одеялом на плечах, его голову в самодельном, скрученном из вафельного полотенца тюрбане, склоненную над книгой, которую он, как правоверный мусульманин, держит обеими руками, близко поднеся к глазам.

Все так, как в тот вечер, и все же…

Эта марлевая занавеска, словно зыбкий туман. Она играет со зрением странные штуки. Стоит Аделаиде моргнуть, и кажется, что это вовсе не ее муж сидит там на сложенном брезенте, подобрав под себя ноги, а совсем другой человек.

И что не брезент это вовсе, а ширазский ковер.