Крапленая (СИ)

Утром, позавтракав, они вместе вышли из дома и, помахав друг другу рукой на прощание так, будто расстаются на несколько часов, разошлись. Он – по своим делам, а она – в аэропорт.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На сей раз Катя отправилась не в Москву, а в Воронеж, отдавать второй, как она выражалась, «застарелый должок».

Поселившись в просторном номере одной из лучших гостиниц города - «Брно», она приняла душ, навела марафет, переоделась, пообедала в ресторане и отправилась на свидание с матерью. Ей не терпелось увидеть ее реакцию. Мать была сейчас для нее основным мерилом и экзаменом.

С замирающим от ликования и тайного торжества сердцем шла Катя по родной улице – по той самой улице, где прошли ее горестные детство и юность, где она жила изгоем, без отца, с вечно бедствовавшей матерью, донашивая чужие обноски и перелицованные мамины вещи. Ей безумно хотелось, чтобы все ее одноклассники, все бывшие дворовые девчонки и мальчишки, демонстративно и безжалостно пренебрегавшие ею, увидели ее сейчас такой, какой она стала – обновленной, шикарно одетой, позволяющей себе снимать дорогой гостиничный номер, независимой, уверенной в себе. И чтобы они все непременно поняли, что она это та самая Екатерина Погодина. Но, к ее великому сожалению, именно этого она и не могла себе позволить.

Навстречу ей время от времени попадались знакомые лица – одних она знала по дому, с другими сталкивалась в транспорте или в магазинах. Мимо прошел даже ее школьный учитель – химик. И никто из них не признал в ней Катьку-кузнечика, Катьку-швабру, Катьку-гладильную доску. Нет, прохожие глазели на нее, иные даже оборачивались. Но то было любопытство местных, наперечет знавших друг друга, к залетной чужачке.

Свернув в облитый, будто молоком, белой сиренью полисадник, она бросила враждебный взгляд на дерево, у которого получила отповедь от Марика при их последней встрече. С того злосчастного дня она воспринимала это дерево и это место как надгробный памятник своему позору, своим заживо похороненным мечтам.

Перед ней предстала та же картина, что и в ее московском дворе: старухи – бессменные стражи нравственности и порядка, убого и бесславно доживавшие свой век на дворовых скамейках в сплетнях, пересудах, в старческом моразме и нытье. По-другому - по-доброму - смотреть на них, равно как и на весь мир в целом, она просто не умела.И снова ее оглядядывали с головы до пят, шептались, прикрывая беззубые рты морщинистой ладошкой, подозрительно глядели вслед. Катя с детства знала всех их наперечет. Ну может добавилась или убавилась пара-другая. Но ни один из них не окликнул ее по имени, не поздоровался, не улыбнулся.

«Испытание номер два! – констатировала про себя Катя. – Не просто испытание, а, можно считать, настоящая победа, поскольку обвести вокруг пальца этих дворовых ищеек не так-то просто.»

Не дожидаясь лифта, полная радостного энтузиазма, она взлетела по лестнице на седьмой этаж, предвкушая, как разыграет сейчас мать. Стены в лестничной клети были, как всегда, исписаны нецензурными словечками, а по углам гнездилась всякая дрянь. Живя здесь, она как-то не очень обращала на это внимание. Но, побывав за границей и увидев своими глазами, как красиво, чисто и пристойно могут жить люди, уже не могла с этой мерзостью мириться. От бесчисленных слоев краски, наложенных друг на друга, их дверь пооблупилась и имела жалкий вид. В тамбурчике, служившем прихожей сразу для трех квартир, царил тоскливый полумрак.

Она помедлила, выровнила дыхание, распрямила спину и только после этого нажала на кнопку звонка. Хорошо знакомый ей сипло дребезжащий перезвон и шаркающие шаги разом увели ее в школьные годы. Сколько помнила себя Катя, у матери, даже в молодости, была эта несносная привычка таскать за собой ноги, чиркая подошвами об пол.

- Кто там? – спросил из-за двери настороженный материнский голос.

- Открёйте пожалюста, - ломая язык, отозвалась Катя. – Мне нужен Антонина Ивановна.

Дверь поспешно и широко распахнулась. И не успела Катя опомниться, как оказалась в крепких объятиях.

- Катька! Чудила! Ну наконец-то! Я уж не знала, что и думать, где тебя искать. - В следующий момент мать резко отстранилась, уставившись на ее грудь. – Чем это ты в меня уперлась? Пенопластовые шары что ли в бюстгалтер засунула или ваты напихала?

- Мадам, о чем ви? Я – подрюга Каты. Я проездом в Воронеж из Парис. Ваша доч просил меня навестит вас.

- Кончай валять дурака! – отмахнулась мать. – Иди-ка на свет. Дай взглянуть на тебя.

«Ну конечно, голос она все же узнала, - усмехнулась про себя Катя. - А того, как я выгляжу, ей просто не видно, потому что в передней темно. Посмотрим, что она запоет через минуту.» Проходя в комнату, Катя все еще продолжала играть избранную роль:

- Если моя правилно понимай, вы и ест Антонина Ивановна, мама Екатерина Погодина...

Антонина Ивановна более не слушала ее. Она увидела вошедшую при свете.

- Ой, Господи, дочка! Что это ты с собой сотворила?!.

- Я же русским языком говорью вам, мадам, я нэ...

- Да будет тебе комедию ломать. Лучше сядь, расскажи, что все это значит. – Мать обошла Катю со всех сторон, пощупала бедра, бока, даже попыталась сдвинуть с места «накладной», как ей казалось, бюст.

- Что вы сэбэ позволаетэ! – сочла нужным возмутиться Катя, сбрасывая с себя ее руки.

- А волосы зачем перекрасила? – не слушая ее, продолжала удивляться мать. - На маскарад что ли собралась?

Поняв, что ее не обманешь, не переубедишь, Катя, наконец, сдалась и устало плюхнулась в кресло, широко раскинув ноги, как она это делала в детстве.

- Ладно, мать. Твоя взяла. А мне так хотелось, чтобы ты меня не признала. Хоть скажи, только честно, как я тебе?

- Да слов нет – красотка! Смотрю и глазам не верю. Совсем другой человек. Неужели пластика?

- Ага. А зубы видала? – Катя оскалилась.

- С ума сойти. – Мать лишь головой качала. – В пору в артистки идти. Это ж наверное кучу денег стоило. Где ты взяла столько?

- Заработала. Ты мне лучше объясни, как ты меня вычислила.

- Такого глупого вопроса я от тебя не ожидала. Да хотя бы по звонку.

- По звонку???

- Ну да. Ты с детства так звонишь.

- Как, так?

- Не знаю... Нетерпеливо. Требовательно. Напористо. Одним словом, только ты так и звонишь. И вообще. Вот когда сама матерью станешь, тогда и поймешь, можно ли не узнать собственного ребенка, кем бы он не вырядился, как бы себя не переделал. Да я тебя и с закрытыми глазами почувствую – по дыханию, по шагам... по флюидам, исходящим от тебя.

- Выходит, что и другие узнать могут? – огорчилась Катя.

- Насчет других не знаю. Но любящий тебя человек обязательно узнает.

Катя облегченно вздохнула:

- Значит, можно не волноваться. Поскольку меня никто не любит.

- Так ведь и ты ж никого не любишь, дочка. А жизнь штука суровая. Просто так никто ничего не получает.

- Глупости. Одни за просто так рождаются красивыми или богатыми, и все им само собой... как приданое от Бога – на блюдечке. А другим – шиш на постном масле.

- А откуда ты знаешь, что «за просто так»? Может они это своей предыдущей жизнью заслужили.

- Не верю я ни в какие реинкарнации. Всё это люди Богу в оправдание выдумали, чтобы объяснить себе и другим свои неудачи, несчастья, болезни или, того хуже, гибель детей, не успевших еще ни перед кем провиниться. У каждого есть только одна жизнь. Одно тело. Одна душа, которая умирает вместе с телом. И всего, чего хочешь, нужно добиваться здесь и сейчас. В этой единственной жизни.

- Значит, и в Бога не веришь.

- Значит, не верю. А чего ради я должна в него верить? За какие грехи он меня такой внешностью наградил? Что я ему сделала?

- Может карма у тебя такая. Может тебе испытание было дано, во искупление своих прошлых грехов...

- Даром что язык-то без костей. Напридумывать можно, что угодно. Подо все базу подвести. А там поди разберись, что так, а что не так. Расскажи мне лучше, как поживают мои одноклассники. Кто по-прежнему в родной дыре прозябает, кто в большой мир подался?