Прыжок

— Прости, но я ничего не скажу. Все, что я могу гарантировать это то, что я их припрятал надежно, как у Христа за пазухой. Прислушайся к этому. Надо было убрать Уилсона. Хотя бы потому, что в Олд-Бейли, эти чертовы полицейские так все перевернули, что только моя смышленость помогла спасти бабки. Они были у меня в руках через минуту после ограбления. Однако мной владело нехорошее чувство: что-то не складывалось. Уилсон слишком напоминал кота с крысой, вцепившейся тому в задницу, а водитель оказался просто долбаным старикашкой. Я присматривал за этим делом — и присматривал за ним вместо тебя! Потому что ты был моим напарником. А теперь я вынужден лишить тебя информации, чтобы ты не прикончил меня. Никто, кроме меня, не знает, где припрятаны эти поганые деньги… Но мне это вовсе не нравится, поверь! — пылко воскликнул Джорджио. — Мне дали восемнадцать проклятых лет, не забывай! Восемнадцать лет, опираясь только на слова этого сукиного сына Уилсона. Уилсона, который сам помог себе устроить крышку. Поэтому, хорошо зная тебя, я должен обеспечить себе небольшие гарантии. Допустим, ты начнешь пытать меня и я заговорю, но все равно непонятно будет, верно ли то, что я рассказываю. В зависимости от того, как я буду себя чувствовать, ты можешь пытать меня хоть до второго пришествия, но все равно ничего не добьешься. Даже Большой Гарри не запугал меня. Меня пугает восемнадцатилетний срок, Левис. Я не хочу отбывать его, и если не получу возможность уйти под честное слово, то в любом случае покончу с собой!

Левис снова уселся на место. Он понимал, что Джорджио пытается спасти себя, и он принимал это. Понимал он и другое: Джорджио намеревается сохранить изрядную долю денег за собой. Больше всего Левиса сейчас бесило, что у Джорджио на руках полная колода карт, и даже джокеры. Потому что в глубине души Левис знал: все, сказанное Джорджио, правда, только он один знал, где спрятаны деньги, и это — его страховка.

Глаза Дональда Левиса засветились от сдерживаемой злости. Он улыбнулся и сказал:

— Мы с тобой друзья, Джорджио. А друзья не должны ссориться, особенно из-за денег. Я признаю, что поступил с тобой немного жестоко. Чуть перестарался. Однако уверен, мы с тобой можем кое о чем договориться. Ты охраняешь свой покой, и я принимаю твои доводы. Но если — я подчеркиваю, если! — ты получишь возможность выйти под честное слово и выберешься отсюда, то тебя повсюду будет сопровождать мой дружок. До тех пор, пока то, что я хочу получить, не окажется в безопасном месте. А если ты проиграешь апелляцию… — Левис коротко хихикнул. — Тогда, боюсь, нам придется внести коррективы в ситуацию.

Джорджио испустил тяжелый вздох облегчения.

— Это вполне справедливо, Дональд. Впрочем, ты всегда был порядочным человеком. Я принимаю твои условия. Знаешь, я восхищаюсь тобой! Ты великий человек, у тебя есть репутация. Хотя есть и заморочки. Из собственного опыта знаю: могу доверять тебе безоговорочно. И лишь хочу, чтобы ты так же беспрекословно доверял мне.

Левис снова усмехнулся, на сей раз не так враждебно.

— Да, я доверяю тебе, Джорджио, доверяю…

После чего встал и протянул руку. Джорджио понял, что его отпускают. Встав, он пожал протянутую холодную руку Левиса и направился к выходу из камеры.

Когда он подошел к двери, Левис вдруг спросил:

— А кстати, Джорджио, как поживает твоя жена? Такая миленькая девочка! Я слышал, что она взяла на себя некоторую часть работы, когда тебя упрятали сюда. Немногие женщины поступают так в наше время. Хорошенькая девочка, насколько я помню. Красивые ножки…

Джорджио обернулся и посмотрел в ухмыляющееся лицо Дональда.

— Позор будет, если с ней случится что-нибудь не так, не правда ли?..

По пути обратно в свою камеру, Джорджио вихрем роились мысли в голове: «Важнее всего одно: мне надо выбраться из этого места, и как можно скорее… Апелляцию могут рассматривать в течение трех лет. И эта перспектива пугает меня больше всего…»

…Даже три дня, проведенные с Левисом, дышавшим ему в затылок, были бы кошмаром. А как справиться с ситуацией, когда эти дни превратятся в месяцы, а потом и в годы? Единственно правильным будет — не давать Левису ни пенса из тех денег, что получены с ограбления. Эти деньги его, он заслужил их, и сумма составляла почти три четверти миллиона фунтов.

«Если мой план удастся, я буду преспокойно наслаждаться жизнью до конца своих дней. Больше никаких ограблений, чтобы платить кому-то на строительных площадках, и никаких тебе забот… — Он никак не мог дождаться, пока Донна поймет, что единственные реальные деньги, которые у них были, инвестированы в дом. Он даже не владел машинами: брал их по лизингу. Его банковский счет был почти исчерпан выплатами поставщикам за материалы для строительства, а доход с автомобильного аукциона представлял собой не более чем карманные деньги. Много лет он тратил больше, чем имел доходов.-…Но разве не все так живут? Это же было мечтой молодого правительства тори в начале восьмидесятых. Сейчас занимай, а позже плати!»

Что ж, платить всегда было крайне неприятным делом для Джорджио Бруноса, а он всю свою жизнь избегал делать то, что ему не нравилось.

Донна сидела в ресторанчике в Кэннинг-тауне и наблюдала, как папаша Брунос готовит клефтико. Его большие грубоватые руки проворно сновали по рабочей поверхности стола. Он тихонько напевал себя под нос. Донна вдыхала запахи кухни, а также орегано, базилика и красного вина, которые всегда здесь присутствовали.

Она отпила из стакана глоток белого вина и тихо вздохнула.

— Папа, можно я спрошу вас кое о чем?

— Конечно, можно, мой маленький ангел. О чем угодно!

Донна облизнула губы.

— Как вы думаете, приговор Джорджио будет обжалован? Почему-то, когда я сегодня разговаривала с адвокатом, у него был немного… ну, неприветливый тон… — Голос ее утих.

Папаша Брунос вытер руки о фартук и крепко прижал Донну к себе, поцеловал ее в блестящие каштановые волосы с громким чмокающим звуком.

— Не волнуйся. Мой Джорджио невиновен. По законам этой страны его обязаны отпустить. Вероятно, ты застала того человека в неудачное время, когда он был сильно занят. Мы всегда нелюбезны, когда очень заняты делом.

— А вот вы — нет! — нежно улыбнулась Донна. Папаша Брунос рассмеялся громко и весело.

— С тобой — нет, но на Маэв я бы так заорал, как лев! Я обычно кричу на нее, чтобы она оставила меня в покое.

— А что в этом случае делает Маэв? — спросила Донна, глядя в сверкающие глаза свекра.

— Что она делает? Она вынимает из кармана этот свой ирландский темперамент и так орет мне в ухо, что я начинаю жалеть, что вообще открыл рот!

Донна тоже рассмеялась. Папаша Брунос снова обнял ее.

— Не переживай, слышишь? Он будет дома прежде, чем я вымолвлю: «Джек Робинсон, мой Джорджио вернется домой, и в этом ресторане состоится самая большая пирушка в мире».

— Конечно, так и будет, папа. Просто я хочу, чтобы это случилось как можно быстрее.

Папаша Брунос уже возвратился к работе и лишь пожал плечами. А после паузы проговорил:

— Иногда я думаю, что, может, это пойдет Джорджио на пользу, а? Мне кажется, он немного самоуверен. Чересчур петушится, как говорят лондонцы.

Донна соскользнула с табурета и подошла к свекру.

— А почему вы так говорите, папа? Что вы имеете в виду?

Папаша Брунос улыбнулся ей до ушей, показав все свои зубы.

— Не обращай внимания, моя маленькая Донна. Забудь, что я сказал. Иногда я бросаю слова на ветер, хотя лучше было бы оставить их в голове.

Донна поглядела в его крупное, открытое, честное лицо и почувствовала, что вот-вот разрыдается. Не оттого, что сейчас сказал Па, но потому, что он ненароком облек в слова все то, о чем она тайком думала с тех пор, как был осужден Джорджио.

Однако вплоть до настоящего момента она сама себе в этом ни за что не призналась бы.

Глава 5

Стефан Брунос гостил у своей близкой подруги Хэтти Джекобс. Пятидесятипятилетняя, крупная, сладострастная и веселая — такой женщиной она была. Когда Стефан просто смотрел на нее, он и тогда чувствовал себя счастливым. Хэтти, казалось, постоянно улыбается всем подряд. У нее даже улыбались глаза, когда губы не двигались. Она излучала дружелюбие, счастье и доброту. И именно последняя черта особенно привлекала к ней Стефана. Хэтти никогда не поносила кого бы то ни было. Он понимал, что его мать обозвала бы ее огромной шлюхой; к таковым ее отнесло бы большинство людей, не знавших ее достаточно хорошо, но дело заключалось в том, что она и была проституткой. Хоть она ныне и не бродила по панели у Шепердс-маркет, а лишь вспоминала дни, когда слонялась по Парк-Лейн; теперь она занималась «любовью по телефону».