Подружка невесты

— Она так на меня похожа!

Филипп вспомнил, что, забирая Флору из сада Арнэма, подумал: если он когда-нибудь встретит девушку, похожую на эту статую, то сразу же в нее влюбится. Он посмотрел на Сенту — и увидел сходство. Как часто, когда мы думаем, что один человек похож на другого или, скажем, на чье-то изображение, это сходство вмиг исчезает, стоит сравниваемым оказаться рядом. Но сейчас все было иначе: статуя и Сента были как близнецы, только одна из камня, а другая — из плоти. Филипп даже вздрогнул, словно случилось что-то необыкновенное.

— Да, она на тебя похожа, — он почувствовал, что сказал это очень серьезно. — Как-нибудь я расскажу тебе о ней.

— Да, обязательно. Мне хочется знать о тебе все, Филипп. Каждую мелочь. У нас не должно быть секретов друг от друга. Одевайся, пойдем. Я боюсь кого-нибудь увидеть… ну, твоя маму, сестру, не знаю, кого еще. Просто не хочу никого встретить. Думаю, наш первый вечер должен быть чем-то вроде таинства, правда?

Прежде чем они вышли из дома, дождь прекратился. На улице, залитой водой, показалось заходящее солнце. Все лужи и широкие ручьи блестели, будто покрытые золотом. Сента какое-то время не решалась переступить порог, словно собиралась с силами, чтобы нырнуть. Наверное, так оно и было, ведь мостовая практически превратилась в дно мелкой реки. Оказавшись в машине, Сента сделала глубокий вдох и выдохнула с облегчением — или просто от счастья. Филипп сел рядом, и они поцеловались.

Глава 5

Этот район Лондона на самом западе Западного Килбурна и севере Хэрроу-роуд Филипп почти не знал. Уже темнело, и после дождя на улицах никого не было. Напротив окруженного высокой кирпичной стеной длинного здания школы начала века располагалась бесплатная столовая для неимущих. На ступеньках стояла очередь — мужчины и одна пожилая женщина с сумкой на колесиках, в которой сидела собака. Филипп проехал мимо церкви, высившейся посреди кладбища, темного и густого, как лес, и повернул на Тарзус-стрит.

Только платаны с набухшими почками, которые вот-вот превратятся в листья, делали менее заметными трещины в асфальте и покосившиеся заборы и не давали этой улице окончательно выглядеть трущобой. Свет фонарей золотил нежные распускающиеся листья, тени были остроконечные, как лоза. Дом, где жила Сента, стоял в ряду темно-фиолетовых кирпичных зданий. Окна в нем были плоские, прямоугольные, будто вдавленные в стену. Десять ступенек вели к тяжелой деревянной двери с декоративными вставками, когда-то давно покрашенной в темно-зеленый цвет, а теперь такой разбитой и испещренной дырками, что казалось, будто кто-то использовал ее в качестве мишени. С этих ступенек можно было посмотреть через штукатуренную невысокую стену, служившую лестнице балюстрадой, и в подвальное окно увидеть помещение, забитое всяким хламом: консервными банками, бумагой, апельсиновой кожурой.

Сента отперла дверь. Дом был большой, трехэтажный, но, очутившись внутри, Филипп сразу почувствовал, сам не зная как, что они в нем одни. Это, конечно, не значило, что весь дом принадлежал Сенте. Два велосипеда у стены, кипа «макулатурной» почты на коричневато-красном столе говорили об обратном. Все двери были закрыты. Сента повела Филиппа по коридору и потом вниз по лестнице в подвал. Запах этого дома был новым для Филиппа. Он не мог точно его определить, мог только сказать, что это едва уловимый запах скопления застаревшей грязи, которую никогда не убирали, даже не перемещали из угла в угол или с одной поверхности на другую: засохших крошек, ненужных вещей, мертвых насекомых, паутины, нечистот и испражнений, давно пролитых жидкостей, шерсти зверей и их помета, пыли и сажи. Запах распада.

Подвал когда-то был отдельной квартирой. По крайней мере, так казалось. Все его комнаты, кроме одной, использовались для хранения разных вещей, которые отчасти и создавали этот запах. Там стояла старая мебель и ящики с бутылками и банками, лежали ворохи старых газет и сложенные стопками потемневшие вещи — когда-то это были шерстяные одеяла, но годы превратили их в серую, осыпающуюся, покрытую пылью массу. Уборную с унитазом и сливным бачком наверху отделяла натянутая наспех душевая занавеска. За ней же были колченогая ванна и один-единственный медный кран с холодной водой, покрытый зеленой коркой и перевязанный тряпками.

Комната Сенты, расположенная в передней части дома (ее окно выходило на улицу), оказалась единственным жилым помещением. Почти все пространство занимала большая кровать, шести футов шириной, с продавленным матрасом. Фиолетовые простыни и наволочки пахли так, будто их не меняли очень давно. Еще в комнате было огромное зеркало в раме, украшенной гипсовыми херувимами, цветами и фруктами, от которых откололись или совершено исчезли и позолота, и отдельные детали — веточки, лепестки.

На низком столике Филипп увидел догоревшую свечу в блюдце, полном воска, и пустую бутылку из-под вина. На плетеном стуле, увешанном ненужными вещами, стояло увядающее растение в медной кадке, полной пыли. Никаких штор — только деревянные ставни, сквозь которые пробивался бледный сероватый свет, но его было недостаточно. Сента зажгла лампу с пергаментным абажуром, отделанным бахромой. В тот первый вечер, с изумлением оглядывая комнату и оттого чувствуя себя неуверенно, Филипп спросил у Сенты, чем она занимается.

— Я актер.

— То есть актриса?

— Нет, Филипп, не актриса. Ты ведь не называешь никого медичкой или адвокатшей, правда?

Он уступил.

— Ты снималась на телевидении? Я мог тебя где-нибудь видеть?

Она усмехнулась добродушно и снисходительно:

— Я училась в Королевской академии драматического искусства. А сейчас жду роли, которая нужна таким, как я, чтобы заявить о себе с самого начала. Возьмись я за первую попавшуюся роль, это повредило бы моей репутации. Ты так не думаешь?

— Не знаю, — ответил Филипп, — я в этом не разбираюсь.

— Я тебя научу. Мне хочется, чтобы у тебя было свое мнение обо мне, Филипп. Самым важным для меня, для нас будет то, что мы думаем друг о друге. Главным содержанием нашей жизни будет духовный обмен.

Однако ничего духовного в этот вечер не произошло. Вскоре они забрались в постель. Лежа в кровати Сенты, можно было видеть ноги прохожих за окном, а прохожие без труда увидели бы лежащих, стоило только нагнуться. Сента засмеялась, когда Филипп встал, чтобы прикрыть ставни, но он все-таки сделал это. В тусклом, коричневатом свете лампы на их движущихся телах, предающихся любви, мерцал загадочный золотистый глянец. Рвение Сенты казалось неутомимым, изобретательность — безграничной. То она выглядела сосредоточенной и серьезной, даже хмурой, то начинала звонко, безудержно смеяться. Филипп уже любил ее смех и странный, звонкий, но не визгливый голос, спокойный и чистый.

В полночь он собрался встать и пойти домой, но Сента — Сента использовала и подавляла его, поглощала и упрекала, сжимала и заманивала, отпускала только с огромным нежеланием, чуть не изрыла своими детскими, но сильными пальцами и натерла языком, шершавым, как у кошки. Он захныкал, вздохнул и уснул. Последнее, что она сказала, прежде чем он провалился в сон, звучало так:

— Я не просто хочу, чтобы ты был рядом, Филипп, я хочу быть тобой.

На следующее утро, в воскресенье, он, проснувшись только в девять, явился домой к десяти. Мать и Черил уже собирались звонить в полицию.

— Я подумала, — сказала Кристин, — как это будет ужасно, если я останусь без сына, ведь я уже осталась без дочери.

Она ни о чем не спрашивала Филиппа, и это не было проявлением такта или осторожностью. Просто теперь, когда сын вернулся, Кристин не думала о том, где он мог быть и чем заниматься.

В гостиной Филипп увидел, что открытка исчезла. Неужели потому, что он или Фи поговорили с матерью об этом? На ковре, напротив камина, лежал крохотный помятый розовый бутон, наверное выпавший из венка или букета одной из подружек невесты. Может, из венка Сенты? Все-таки странно, что о Сенте даже не думается в сентиментальном или романтическом ключе: чтобы вспоминать о ней, цветок не нужен. Филипп поднял бутон, понюхал — запах ни о чем ему не говорил. Да почему он должен был ему что-то сказать? Он вместе с Сентой, будет с ней вновь этой ночью, у него есть настоящая женщина, женщина с подернутыми серебром волосами…