Убийство девушку не красит

17

Никто мне не нужен, я буду все и всегда решать сама. Сдались мне какие-то дураки, которые вести себя не умеют в общественных местах. Сначала пьют, а потом разглагольствуют. Между прочим, никто их мнения не спрашивает и никому оно не интересно. Тоже мне, истина в последней инстанции! Никто, никто мне не нужен. Никто мне не сдался. И Ты сиди, не высовывайся лучше. А то размахался там внутри руками, разворочался. Свернись немедленно клубком и спи в своей норке под сердцем. Прижмись себе к перикарду и спи, а то и Тебе достанется!..

Катерина пролетела немалое расстояние в неизвестном направлении, пока не пришла немного в себя. Наконец остановилась и отдышалась. Сумка вновь нестерпимо врезалась в плечо.

Дотащившись до первого попавшегося кафе, Катерина взяла кофе и штрудель, густо обсыпанный корицей и сахарной пудрой, развернула перед собой предусмотрительно прихваченную из самолета схему аэропорта. Выяснилось, что все это время она бежала не в ту сторону и теперь нужно возвращаться.

Допив кофе, Катя двинулась в обратный путь, к терминалу на Петербург.

Шла себе, разглядывала витрины, никого не трогала и много ведь уже прошла, как вдруг прямо перед собой увидела Пояркова. О, ужас! Он спал, развалясь на диване, полусъехав с него на пол. Сам с зеленцой в тон обивке. Из кармана небрежно распахнутой куртки торчали наружу документы и бумажник, на полу стояла жестянка с пивом.

Пассажиры, глядя на него, отчего-то умилялись, пересмеивались между собой, а местный полицейский наблюдал за ним из угла.

Катька начала жестоко корить себя за то, что бросила Кузьмича одного, недосмотрела за ним, и вот… Его же сейчас точно заберут в какой-нибудь аэропортовый вытрезвитель!

Катя решительно подошла, поставила сумку, присела над Поярковым и яростно затрясла его за плечо:

– Устин Акимыч, миленький, где ж ты так нализалси? – Эта фраза из старого культового фильма Кате очень нравилась.

Из его кармана прямо под ноги выпал пухлый кожаный бумажник, а Поярков еще больше съехал с дивана, вытянув вперед длинные ноги в светлых брюках, уляпанных разномастными пятнами.

Катя подобрала бумажник, с ним в руках принялась снова трясти Пояркова, попыталась подтянуть его повыше на диван.

Ничего не получалось.

– Кузьмич, милый… Кузькин ты сын, что же тебя на минуту одного оставить нельзя! Как ребенок!.. Доярков, да проснись ты наконец, позорище мое! Мудило грешное, просыпайся…

Поярков зашевелился, подавая признаки жизни. Уперся согнутыми в коленях ногами в пол и подтянул себя кверху. Открыл мутные глаза, долго вглядывался в пространство и, узнав Катю, широко расплылся в улыбке.

– М-м-м… – Голова его упала набок, и он снова заснул.

У Кати за спиной раздались четкие шаги, и строгий голос поинтересовался:

– Служба безопасности аэропорта. Скажите, леди, вам знаком этот мужчина?

Катя выпрямилась и увидела перед собой того самого полицейского, что бдительно караулил Пояркова. Блюститель порядка красноречиво взирал на Катины руки с зажатым в них чужим бумажником.

«Боже мой, он принимает меня за воровку! Сейчас я сама оттянусь по полной в местной кутузке».

Катя принялась сбивчиво объяснять, что мужчина ей знаком, под неодобрительным взглядом выудила из поярковского кармана паспорт и билет и предложила проверить, что знает, кто он и куда летит… Показывала свои документы, подтверждала, что летят они вместе, просто Катя не уследила за ним, а он ну оч-чень больной человек. Брала на себя всю ответственность и даже для пущей важности назвалась женой.

Когда полицейский ушел, удовлетворившись объяснениями и тщательно проверив документы, Катя повалилась на диван рядом с Поярковым, от души негромко выругалась:

– Кузькин сын… Чтоб тебя разорвало!.. Да он же теперь до самого отлета глаз с нас не сведет, чемодан ты без ручки. И нести тяжело, и бросить жалко.

До Кати вдруг дошел тайный смысл невзначай брошенных слов: сдвинуть с места и Пояркова, и вещи не было никакой возможности.

Она подняла недопитую Поярковым, банку пива, рукой обтерла краешек и отхлебнула.

– Черт меня попутал назваться твоей женой. Вот уж правда – только под страхом тюрьмы.

Поярков снова заворочался, открыл глаза, сориентировался уже быстрее и забормотал:

– Катя… мы с тобой… ты и я…

Видно, мысли его на этом окончательно заблудились в алкогольном тумане. Что же именно они должны были сделать вместе, Катя так и не узнала. Он в очередной раз уронил голову на грудь и отключился. Но Катя все равно поспешила успокоить:

– Конечно, мы. Конечно, ты и я. Все будет хорошо. Все будет хорошо, и мы поженимся. В крайнем случае, созвонимся. Ты спи, спи… У нас еще есть время. А пиво я тебе не отдам.

Она снова отхлебнула и похлопала его по руке. Кузьмич поудобнее устроился на диване, притулился к Кате немелкой тушей и положил голову ей на плечо.

– Ну да, долг платежом красен, – невесело усмехнулась Катя. – Я на тебе спала? Спала. Теперь твоя очередь.

Стараясь не дергать плечом, она убрала в сумку его документы, билет и бумажник. На всякий случай заискивающе улыбнулась полицейскому, по-прежнему наблюдавшему за ними со стороны. Тот улыбнулся в ответ, поднял руки с растопыренными пальцами, обозначив, что все в порядке, и скрылся.

«Ну чего же ему не хватает? – размышляла Катя о Дояркове. – Ведь ничегошный вроде бы мужик. Из себя видный, фирма своя, одет хорошо, со вкусом, говорит грамотно. Все это вместе – уже само по себе редкость. Всегда так: если все при всем, так обязательно должен быть и недостаток. Какие к такому набору идут недостатки? Правильно: или импотент, или хронический алкоголик. Нет, хронический алкоголик должен под забором валяться, а этот вроде бы про работу рассказывал, про фирму свою… Впрочем, этот-то как раз и валяется, благо, что не под забором. Но сути не меняет. Может, ювелир не должен быть алкоголиком? Руки ведь будут трястись. Значит, импотент. Жаль… Так бы подобрать его, отмыть, подкормить, подлечить немного, и жила бы себе припеваючи за широкой спиной. Ну и ладно, что импотент. У него, может быть, душа добрая. Может, он бы меня любил и понимал, и заботился бы. А я бы дома сидела, раз ему так нравится. Никуда бы не летала, готовила бы ему обеды. Вечерами клали бы друг другу голову на плечо у телевизора, и было бы это большое человеческое счастье… Пустяки, что импотент…»

Катя скосила глаза на удобно устроившегося Пояркова. Волосы у него были темно-русые, короткие и заметно поредевшие на макушке, в висках – обильная проседь.

Слегка нагнула голову и увидела сеточку морщин на лице, две резкие складки в уголках рта, дубленую кожу щеки. После долгого перелета пробивалась ровная, мощная щетина, оттеняя лицо серым, выделяя скулы.

Определенно, очень даже ничего мужчина.

Если бы не запах… Перегарный дух был не в состоянии заглушить даже «Фаренгейт».

«Фаренгейт». Его аромат Боб в свое время предпочитал всем остальным.

Боб. Бобка. Борис. Боренька.

Как ты там сейчас? Кто бы мог подумать, раньше я думала о тебе каждую минуту, с готовностью ловила любое твое желание, считала за счастье дышать с тобой одним воздухом, просыпаться в одной постели, а сейчас я сижу в чужой стране, с чужим мужиком под боком и рассуждаю о том, не отмыть ли мне его для личного пользования?

А ведь, поди, у ювелира таких как я, сладких, не одна будет. Вдобавок еще и молоденьких… Ты, Катерина, уже в тираж выходишь. Так, на сезонной распродаже, со скидкой тридцать процентов еще покатишь…

А вдруг он верный семьянин? По выходным с семьей на дачу ездит, в гамаке газеты читает, детей песочит?…

Катя пыталась представить себе Пояркова в обычной жизни. В офисе. В мастерской. Дома на кухне, в старых джинсах и майке. В автомобиле. С тележкой в магазине.

Образ получался достойный, притягательный.

Внезапно до нее дошло, что это не Пояркова, это Его она пытается представить себе, закрыв глаза. Ведь Ему сейчас примерно столько же лет и внешне похож. Только глаза другие и голос. Да лишнего веса килограмм двадцать.