В оковах страсти

— Что мучает вас, фройляйн? — снова спросил патер.

— Я… пожалуйста… — У меня перехватило горло. Он ушел, ушел навсегда… — Прочтите, пожалуйста, другой псалом, патер. Прошу.

Он изучающе посмотрел на меня. Увидел слезы в моих глазах, вот-вот готовые брызнуть, мой напряженный подбородок и крепко сжатые губы. Я осторожно выпрямилась. Металлический пояс в кровь стер мои бедра. Я продолжала носить его, несмотря ни на что, так как знала, какое неизгладимое впечатление производили на моего духовного отца раны, которые красочно описывала ему Майя, и потому предметом обсуждения для многих стало мое тело.

— Очи мои всегда к Господу, ибо Он извлекает из сети ноги мои. — Арнольд опять взял в руки Псалтирь. — Призри меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен. Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих.

То, каким голосом произнес патер эти строки, не по-латыни, с характерной интонацией, — должно было показать мне, какой смысл для меня вкладывал он в произносимое: сохрани душу мою и избавь меня, да не постыжусь, что я на Тебя уповаю. Что знал он обо мне, что не рассказали ему мои уста?

Тянулись недели, однообразные, бедные событиями, ограниченные ткацкой комнатой и бесконечными псалмами в часовне. Я не вслушивалась в то, о чем молился патер.

— Душа моя во прахе. Душа моя в пыли. Душа наша унижена до праха…

Сколько же раз я повторила эти слова? Арнольд изучающе взглянул на меня, будто зная о моей невнимательности.

— Vivifica me secundum verbum tuum. Vias meas enunciavi, et exandisti me, doce me justifications tuas, [69] — закончил он чтение.

Ах, как далека была я от всего этого! Сердце мое было переполнено печалью и гневом на то, что произошло со мной, и уже казалось невозможным следовать воле Божией. С каждым днем, приближающим Успение девы Марии, я все больше чувствовала себя посаженной в клетку и мне все сложнее становилось терпеть неволю. Господин фон Кухенгейм, удостаивая нас своим вниманием, по обыкновению приглашал меня на прогулку в сад. Держа его за руку, перед людьми мне приходилось корчить из себя счастливую невесту, которая ждет не дождется дня помолвки. Его по-хозяйски крепкая хватка и восторженно-восхищенное выражение на лице отца вызывали у меня улыбку легкую, как одуванчик на ветру…

В один из солнечных дней отец позволил мне даже выйти в свет. Свита слуг, нагруженных пакетами и коробками, проводила нас немного. Нам предстояло пройти по лугу возле мельницы, подышать свежим воздухом и отведать молодого вина с виноградных лоз фон Кухенгейма. Для дам на земле расстелили широкие покрывала, на которых они отдыхали, в то время как господа пробовали свои силы в стрельбе из лука. Гуго уверял меня, что такого рода развлечения являются для его дома делом постоянным и привычным, и лично преподнес мне бокал вина. Я приняла вино, заранее зная, что оно мне не понравится. Патер Арнольд опустил взгляд, когда я мгновенно опустошила бокал. На обратном пути меня начало тошнить, и господин фон Кухенгейм поддерживал мне голову, когда его вино выплескивалось из меня на обочину лесной дороги. Он галантно утешал меня и попытался даже поднять на ноги, но я продолжала сидеть, не в состоянии отказаться от волшебства этой земли, от запаха сырых листьев, хвои, веток, сгоревших в костре дотла. Сколько раз я бродила одна здесь, в лесу! Как замечательно было красть из гнезд яйца птиц, вдыхая чистый, свежий воздух, босиком вброд переходить через ручей, ловить руками форель и тут же отпускать на волю, любуясь, как всплескивает их чешуя, прежде чем они уплывут.

— Вы простудитесь, фройляйн. Держитесь за мою руку, я пошлю за палантином для вас.

Внезапно, будто подгнившими листьями, на куче которых я сидела, повеяло воспоминаниями. Одна. Он оставил меня одну. Я взяла протянутую руку Кухенгейма и позволила ему помочь мне сесть на лошадь.

— Укажи мне, Господи, путь уставов Твоих, и я буду держаться его до конца, — воздавал молитву Богу вечером в часовне патер.

— Душа моя повержена в прах, — в последний раз за этот день прошептала я.

Душа моя лежала во прахе. Он долгим взглядом посмотрел на меня и молча благословил.

И эту ночь, как и многие ей предшествующие, я провела, закутавшись в одеяло, на крыше женской башни. Когда все уже спали и пьяный храп Гизеллы начинал донимать меня, я выскальзывала из постели в бесконечность ночи — при взгляде на звезды мне становилось легче дышать. В некоторые ночи, когда небо заволакивали облака, оно представлялось мне огромным покрывалом, надгробной плитой, которая располагалась прямо надо мной и когда-нибудь грозила придавить меня. Когда у меня не хватало сил бороться с серым мраком и страх перед мстящей и карающей рукой Господа овладевал мной, я, подхватив одеяло, возвращалась в постель.

Лишь изредка я брала с собой розу, чтобы гладить своими пальцами ее лепестки. Света луны хватало, чтобы я смогла рассмотреть то, что уже было мне давно известно, как часть моего собственного тела. Каждая деталь резьбы, каждый знак иностранного шрифта были так близки и любимы мною, что мне казалось: я смогу коснуться руки того, кто вырезал их, стоит лишь разжать пальцы… И всякий раз я в растерянности качала головой, горько жалея о том, что в ту ночь так и не спросила Эрика о значении знаков.

Проводя долгие часы на жесткой скамейке, я почти окончательно свыклась с мыслью о том, что легче вообще вычеркнуть из моей жизни все, что было связано с Эриком, чем разгадать эти знаки. Моя фантазия услужливо подсказывала мне разные неприятные варианты разгадок, лживо уверяла в том, что на розе обозначено заклинание, которое навсегда смогло бы освободить меня от мыслей о нем. Чтобы никогда больше не слышать его имени, не видеть лица и не смотреть в его глаза. И место моих воспоминаний заняла бы тогда черная дыра, круглая и глубокая, которая впоследствии превратилась бы в деревянную розу с легкими, совершенной формы лепестками, а знаки начали бы светиться в темноте…

Сколько раз в предрассветных сумерках я ползала на коленях, чтобы отыскать розу, брошенную мною в угол в полном расстройстве, и, найдя ее, прятала под рубахой, забываясь потом в неспокойном полусне. И однажды я засунула ее в тайник, плотно задвинув камнем кладки, до которого мне нелегко было бы добраться, если бы меня вновь начали мучить мысли о короле Ниоткуда и его заоблачной стране. Я проводила бессонные ночи, считая звезды на небе. Сеть этих подсчетов, окутавших меня с головы до ног, со временем превратилась в тяжелый груз, который, как подземный дух, расположился на моей груди, стесняя дыхание. Бывали дни, когда я ощущала себя разодетой куклой, исполнявшей то, что ей приказывали. И тогда я начинала тосковать по возможности бежать, мчаться изо всех сил, как тогда, в день нашего бегства из гостиницы, до колющей боли в боку.

К неудовольствию своего жениха, я продолжала придерживаться строгого поста.

— Я недооценивал вашей набожности и благочестия, — с сарказмом, сощурив глаза, говорил он. — Но надеюсь, что после нашего бракосочетания вы будете уделять и мне хоть немного времени.

При этих словах лицо патера Арнольда помрачнело.

— Святость души ее важнее, чем все прочее, благородный господин.

Гуго рассмеялся.

— Но, пастор, вы же знаете, что для меня всего важнее в ней. И прошу вас учесть это, если вы хотите обрести кров в моем замке… — В голосе его зазвучали угрожающие нотки.

Не произнеся ни слова, я встала и вышла из ткацкой комнаты. В часовне я бросилась на колени перед статуей Мадонны. Обрывки псалмов, сдобренные слезами, — вот все, что у меня было. Неделями я только и думала о том, как помолиться за него, чтобы Господь хранил его на пути домой, но все во мне молчало. Лицо застыло, словно маска, слов не было, я не могла произнести ни звука.

Он вдребезги разбил мое сердце и даже осколки забрал с собой.

Моя душа лежала во прахе…

Свадьба моего отца с юной красавицей из графства Юлих была назначена на середину июня, день ее именин. Это должно было стать большим торжеством, и подготовка к нему на какое-то время отвлекла меня. Я могла в последний раз в полную силу проявить себя хозяйкой замка. И, возможно, в первый раз после смерти матери я отнеслась к этому со всей ответственностью.