Больше, чем что-либо на свете (СИ)

– Где матушка и Вук? – с хрипом вырвалось из груди девушки.

– Они изволили выйти во двор подышать воздухом, – мягко, успокоительно молвила Эрльрид. – Не надо волноваться, дорогая. Всё будет хорошо.

Но Рамут чувствовала и знала: ничего не хорошо. Матушка собиралась убить Вука и пустить собственную жизнь под откос... А вместе с Вуком смерть грозила и Солнцу, и цветам на лугу, и высокому, зеркально-чистому небу. «Спасти, спасти, спасти!» – с натугой стучало сердце, и Рамут, сосредоточившись, подозвала к себе хмарь. «СПАСТИ» придавало ей сил, и она, ухватившись за радужную петлю, к изумлению врачей сперва села в постели, спустив ноги на пол, а затем и встала. Пошатываясь, она подошла к открытому окну. Подморозило, выпал первый снег; двор сиял белизной, словно выстланный свежими простынями. И на этом девственно чистом покрове друг напротив друга стояли Вук с Севергой, сжимая в руках обнажённые клинки.

– Матушка, Вук! Нет! – Неведомая сила придала голосу Рамут громкость, и он прокатился по улице, отразившись от каменных стен звенящим, тревожным эхом.

Оба противника подняли головы. Врачи встревоженно возились с двух сторон, пытаясь вернуть Рамут в постель, но девушка в исступлённом порыве, удесятерившем её силы, приказала хмари стать наклонным мостиком. Мгновение леденящего полёта – и она оказалась босиком на пушистом снежном ковре, прикрывшем жухлую траву лужайки тонким слоем. Сердце грохотало в груди кузнечным молотом, отдаваясь отголосками по всему телу, билось огромным маятником, готовым вот-вот вывести Рамут из равновесия. Оно было слишком тяжёлым для ослабевшей девушки, но она, придерживая его в груди одной рукой, другой обвила Вука за шею и обернулась к Северге.

– Матушка, если ты хочешь пронзить его сердце, пронзи и моё. Свадьба состоится... Так надо, просто прими это, как приняла я. Это мой путь и моя судьба. Вук ничего плохого не сделал мне, ничем меня не обидел, поверь... Просто если ты убьёшь его, ты погубишь и то, ради чего я родилась на этой земле. Ты убьёшь МЕНЯ.

Эта речь отняла у неё все силы. На последнем слове огромное сердце-глыба вырвалось из груди и покатилось по чистому снегу...

Слабое, безвольное, как тряпочка, тело очутилось в постели. Душа едва держалась в нём лёгкой бабочкой, раскинувшей белоснежные крылья. Рамут пребывала на грани жизни и... другой, бестелесной жизни? – да, по ту сторону тоже была жизнь, вне сомнений. Сколько это длилось? Может быть, час, а может, и столетие. Не было озноба, осталась лишь блаженная слабость и лёгкость... И любовь. К матушке, к Вуку, к Солнцу и цветам на лугу, к носатой Эрльрид с приятельницей, к уехавшей Реттгирд, к Ульвен и её дочурке Ледрис. К тётушке Бене. А Дамрад ей было отчего-то жаль. Она увидела её мёртвую, застывшую каменным изваянием, окружённую женщинами-воинами с кошачьими глазами.

Душа-бабочка растворилась в теле, крылья стали руками, лежавшими поверх одеяла. Первая мысль судорожно сверкнула: Вук... Жив ли? Взгляду Рамут предстало близко склонившееся к ней лицо матушки – встревоженно-хмурое, со сведёнными бровями и суровыми, неизгладимыми складками у твёрдых губ. Каждую ресницу, каждую морщинку Рамут созерцала с любовью и хотела бы коснуться ласково, но слабая рука только дрогнула пальцами. Матушка чутко уловила это движение, сжала руку Рамут в своей и прильнула губами.

– Не пугай меня так, детка.

– Это же самое мы пытались сказать и тебе, госпожа Северга, – откуда-то возникла неугомонная Эрльрид. – Неприятные переживания и потрясения твоей дочери сейчас совершенно противопоказаны!

От неё Рамут узнала, что пребывала без сознания два часа; матушка, махнув рукой на службу, всё это время находилась рядом. К своему облегчению девушка нашла глазами Вука, живого и невредимого: тот сидел в кресле возле окна, а увидев, что невеста пришла в себя, тут же поднялся на ноги. Рамут улыбнулась ему и в ответ получила самую светлую и лучистую улыбку. Да, это по-прежнему был он – тот Вук, которого она хотела спасти от его страшного близнеца. От счастья, что они с матушкой не стали проливать кровь друг друга, Рамут впала в слезливость, которую, впрочем, быстро поборола.

– Я рад снова смотреть в твои очи, моя ладушка, – молвил Вук.

«Моя ладушка» – это звучало нежно и ласково: так шелестит весенний ветер, срывая белые лепестки с цветущих деревьев. А может быть, это звук тёплого летнего дождя в лесу? Все самые родные и прекрасные образы из Верхней Геницы плотной стеной обступали Рамут: свежее дыхание гор, плеск реки, шорох луговых трав – всё, что было дорого её сердцу, пробудилось от этих слов на чужом языке.

Дом зазвенел: прибыл десятник из матушкиного полка. Какое-то срочное дело требовало её безотлагательного участия, и все её уже обыскались.

– Прости, детка, служба, – вздохнула матушка, прильнув губами ко лбу Рамут. И добавила сурово и холодно, обращаясь к Вуку: – Прошу покинуть мой дом, ты и так достаточно злоупотребил нашим гостеприимством.

– Как прикажешь, госпожа, – поклонился тот.

– Матушка... Пусть он останется, – еле слышно прошептала Рамут. – Не гони его.

– Тебе нужен покой, – возразила Северга. – Зайдёт позже, а сейчас пускай выметается.

Да, дружелюбием к нему она не воспылала, но хотя бы больше не пыталась убить – и то хорошо. Вук склонился и с ласковым поцелуем шепнул:

– Твоя родительница права, милая. Отдыхай. Завтра я непременно зайду проведать тебя.

«Вот только кого я увижу завтра? – с горечью подумала девушка. – Тебя или твоего брата-близнеца?»

Вопреки опасениям врачей, хуже ей не стало. Напротив, знобить Рамут стало меньше благодаря жаропонижающим пилюлям, но вот слабость упорно оставалась. После необычайно резвого прыжка из окна, совершённого ею в сильнейшем порыве спасти Вука, она опять не могла ходить, а садилась лишь с посторонней помощью. Врачи дежурили у её постели по очереди, разговорчивые и весёлые Ульвен и Эрльрид умело развлекали её болтовнёй, чтением вслух и смешными историями, коих они знали великое множество.

– Благодарю вас, сестрицы, – с признательностью говорила она им. – Что бы я без вас делала!

В обед ненадолго приходила со службы матушка, чтобы искупать и переодеть Рамут. Никому другому она это дело не доверяла. А после её ухода, выждав четверть часа, являлся Вук, и каждого его появления Рамут ждала с холодком тревоги. Каждый раз, когда она слышала его поступь за дверью, сердце колола маленькая иголочка, а пальцы коченели: кто перед нею предстанет – Вук, который нарисовал её портрет в своей тетради, или его зловещий двойник? Но приходил всегда первый – Рамут сразу узнавала его по любящему взгляду и ясной улыбке. Наставало обеденное время, и он поил невесту тёплым мясным отваром и молоком. Одной рукой он поддерживал её в сидячем положении, а другой подносил ко рту девушки чашку. Ей нравилось, когда он, щекоча дыханием её ухо, нежно шептал:

– Ладушка моя...

О Реттгирд Рамут с ним не решалась заговорить, но он будто прочёл её мысли и сказал:

– Перевод твоей знакомой в Берменавну отыграть назад нельзя, увы. Но я постараюсь убедить её матушку отпустить младшую дочурку к старшей. Думаю, я смогу устроить воссоединение любящих сестёр. Пусть твоё сердце будет спокойно.

Рамут могла только уткнуться ему в плечо, а он с улыбкой шепнул:

– Ну, я заслужил прощение, моя прекрасная госпожа?

От этого церемонного обращения, «моя прекрасная госпожа», веяло холодком того, другого Вука, и Рамут знобко поёжилась. Однако смеющиеся глаза будущего супруга ласково искрились, и она поняла, что он шутит над той, тёмной и холодной частью себя.

– Если я прощён, поцелуй меня, ладушка.

И его губы оказались совсем близко – от Рамут не потребовалось сколько-нибудь заметного усилия, чтобы к ним дотянуться.

Он старался не встречаться с хозяйкой дома, но если Северга его заставала, не спешил спасаться бегством, и это спокойное достоинство в нём тоже очаровывало Рамут. Насчёт свадьбы матушка сказала так: