В оковах страсти

Я набросила на плечи накидку и последовала за ним в серую и холодную непогоду. Великолепный дог с белоснежной шерстью сопровождал нас.

— Вы еще узнаете моего доброго Гектора. Подарок из питомника его преосвященства, архиепископа. Сегодня ночью собака составит компанию вашему слуге, — бросил аббат, ускорив шаги.

Они одели Эрика в белую полотняную блузу, но выглядел он совсем не так уж и плохо, как живописал мне аббат. Он дремал, однако я была напугана его измученным лицом.

— Хорошо ли устроилась фройляйн? Она хоть поела?

Вопросы его были заданы с вызовом.

Аббат зажмурил глаза.

— А я и не знал, что тебе есть до этого дело, язычник! И вообще считаю нужным сказать, что в моем монастыре всегда гостеприимны к тому, кто этого заслуживает. О фройляйн позаботились самым лучшим образом.

Я вновь ощутила зло, которое никак не могла постичь, понять и которым была отравлена вся атмосфера госпиталя. Они противостояли друг другу — холодный, как лед, и надменный аббат в своей черной монашеской рясе и Эрик, в котором все бурлило от подавленной ненависти, беспомощный на своем лежаке. Я встала между ними, не зная, в какую сторону смотреть. Рассказанное аббатом занимало все мои мысли, мне так хотелось спросить Эрика о многом, но я не произнесла ни звука. Взгляд Эрика изучающе скользнул с моих судорожно сжатых рук к лицу. Они истязали детей, издевались над женщинами… убийца!

Будто почувствовав мой немой крик, глаза его на мгновение понимающе сверкнули — или я это придумала? Дог улегся подле лежака. Эрик потрепал его по голове, не сводя с меня глаз.

— Сегодня ночью Гектор составит тебе компанию. Чуть позже, во время богослужения, мы помолимся за тебя. — И, высоко подняв брови, Фулко повернулся, чтобы уйти. — Господь милостив к тебе, недостойному. Пойдемте, дорогая моя.

Я прикусила губу. Во мне все возрастало ощущение, будто из рук моих забирают нити, забирают бразды моей жизни, Я не хотела уходить, мне хотелось остаться с Эриком и задать ему вопросы, которые уже полдня не давали мне покоя, жгли язык. Человеческие жертвоприношения…

И тут он подбадривающе подмигнул мне.

— Идите, графиня, — прошептал Эрик.

Еще более растревоженная, я пошла за аббатом.

— Нет, ему не пережить эту ночь, — утверждал Фулко. — Пойдемте на святую мессу и помолимся о его душе, если желаете. Вы слышите звон колоколов, призывающий па службу? — И добавил немного дружелюбнее — Дела в крепости вашего отца не так уж и плохи. Уже видели, как горели осадные сторожевые вышки. Совсем скоро вы сможете вернуться домой, дитя мое. — И, склонив голову в поклоне, он удалился.

Я задумчиво посмотрела ему вслед и пошла по направлению к госпиталю. Я осторожно вошла в помещение. Монахи ушли. Гектор подбежал и тщательно меня обнюхал. Я чуть-чуть потрепала его по длинным мягким ушам. Эрик полулежал на боку и, казалось, спал. Я тихонько присела на корточки чуть поодаль лежака и стала всматриваться в изможденные черты его лица. Под смеженными веками лежали тени, придавая лицу еще более изнуренное выражение. О сын короля, ты справишься с недугом, выздоровеешь и вернешься домой! Или закончишь свои дни в рабстве? О Боже мой, помоги мне. Помоги мне, пусть он выздоровеет и снимет с меня тяжкую вину…

— У вас преданное сердце, графиня.

Он открыл глаза и пораженно смотрел на меня. Собака облизывала меня своим огромным языком и требовательно положила лапу мне на руку.

— Он любит вас. Меня он, пожалуй, разорвал бы на части, попытайся я встать. — Гектор чесался и следил за Эриком. — Мой новый надсмотрщик… С высунутым языком и пастью, полной отливающих устрашающим блеском клыков.

— Эрик, это не тюрьма… они называют это госпиталем, местом, где ухаживают за больными…

— Одно не исключает другого, графиня. Не думаю, что мне хочется здесь долго…

Тревога вновь появилась в его глазах и сразу передалась мне.

Ледяной ветер свистел, задувая в окна-бойницы. Дрожа от холода, Эрик до плеч натянул на себя тонкую простыню, Я сняла одеяло с соседнего лежака и накрыла Эрика.

— Они приносили тебе еду?

Он покачал головой.

— Обещали после мессы, когда будут кормить прислугу.

Я промолчала на это, сознавая свою вину. На каминном карнизе стояла кружка с водой. Я налила немного воды в цинковый стакан и поставила его у лежака.

— Идите, Элеонора. Когда аббат услышит, что вы были здесь одна, он запрет вас. Уходите же немедля.

Человеческие жертвоприношения. Спроси его, Элеонора, спроси его сейчас! Он должен ответить тебе.

— Эрик…

Он теребил одеяло, избегая смотреть на меня. Лоб его вновь покрылся испариной. А если он все-таки умрет?.. Мне нужно в церковь, сейчас же. Я нервно сжимала пальцы его руки.

— Эрик, я… я желаю лишь одного, чтобы ты выздоровел.

Когда я уже стояла у двери, то услышала, как он тихо произнес:

— Помолитесь за меня вашему Богу, meyja. Вас он послушает.

И только теперь я смогла вздохнуть полной грудью. Когда-нибудь спрошу его. Когда перенесет здесь все, что ему предначертано судьбой, когда вновь будет здоровым… Я огляделась по сторонам. Дождь перестал, но небо все еще обещало ненастье. Так много воды кругом — монастырский двор напоминал теперь наш деревенский пруд. Я осторожно, вдоль стен домов, пробиралась к конюшням. До начала мессы оставалось еще немного времени, мне совершенно не хотелось возвращаться в гостиницу. Куда же исчез аббат? Необузданное любопытство — самый большой порок грешной женщины — подвигнул меня направить свои стопы по направлению к его дому. Я прошла мимо конюшен, погладила морды стоявших в загонах лошадей. Наконец я оказалась перед каменным домом, в котором жил аббат и где он принимал высоких гостей. Какая-то неведомая сила непреодолимо тянула меня в дом. Никто не следил за мной — нещадно лупил дождь, и монахи предпочитали сидеть дома, в тепле. Что ты хочешь от благочестивого отца, девушка? — казалось, спрашивал меня темный силуэт церкви. С бьющимся сердцем я пробралась вдоль стены дома к узким окнам. С внутренней стороны они были закрыты толстыми коврами. О великий Боже, что мне здесь понадобилось?.. Я уже хотела было бежать прочь, но мои пальцы сами по себе стали осторожно отодвигать в сторону ковер.

Аббат стоял на коленях перед небольшим домашним алтарем, погруженный в молитву. Сначала я по думала, что он служит missa speciale [31] в своей личной часовне, возможно, о содействии Господа моему отцу. Я уже собралась уходить, но в это время клирик, подняв руку громко застонал. От испуга я съежилась. И узнала то, что стояло на алтаре: маленькая отвратительная фигурка божества, о котором только что говорил Фулко! Она была обмотана пряжей и стояла в чаше со святой водой, чтобы демон не смог оттуда выскочить. Рядом я увидела что-то, отсвечивающее золотом, может быть, украшение? Словно удары, вырывались из его уст слова, смысл которых я не понимала.

— О Всемогущий Господь! Cum invocarem exandivit me. Deus justitae meae, intribulatione dilasti mihi. Miserere mei, et exandi orationem meam… [32] Ты прислал мне его на краю смерти, верно? Хочешь испытать меня? Господь всемогущий, я не знаю, смогу ли я на этот раз повиноваться… Око за око и зуб за зуб — твои святые слова, не так ли? Господи, позволь мне последовать твоим словам, только этот, один-единственный раз! Я хочу воздать этому язычнику сполна, сделать с ним то, что они тогда сделали с нами. Statue servo tuo eloquinum tuum in tiomore tuo…

Он с распростертыми руками упал на пол и затих. Я прижалась к стене. Не потерял ли он рассудок? Он вдруг напомнил мне василиска, вьющегося по полу и разбрызгивающего свой яд, уничтожая все на своем пути… Порыв ветра пронизал меня ледяным холодом до костей. Пролившаяся с крыши вода изрядно вымочила меня, и я побежала к гостинице, чтобы взять сухую накидку. На обратном пути — колокола на звоннице церкви уже вовсю звонили — я прошла мимо монастырской трапезной. Портал был наполовину открыт, сильно пахло луком и ячменем. Я подкралась ближе. В трапезном зале были слышны голоса монахов. Я осторожно заглянула в дверную щель и узнала брата Ансельма, который ставил на поднос скромный ужин. За его спиной стоял другой монах с накинутым на голову капюшоном. Он наливал из графина вино в глиняный бокал. С любопытством я наблюдала за тем, как тайком он насыпал туда неизвестный порошок и поставил бокал на поднос Ансельму.