Опекун для юной девы (СИ)

— Аня… — еле слышно отозвалась женщина севшим голосом.

— Ну да, Аня, — гость продолжал болтать, не замечая изменившегося настроения хозяйки. — И они тогда очень много фотографий нащелкали, на которых ваша дочка есть, обещали прислать по почте, да руки не дошли… Сами знаете, как бывает. Короче, мой приятель как узнал, что я сюда в отпуск еду, очень просил к вам зайти, отдать, а то дочка на него уже обижается…

— Что-то не помню я никакую Катю, — на его болтовню женщина только хмурилась. — Дайте взгляну, быть может, вы все же ошиблись, — и протянула руку над невысокой калиткой.

Он пожал плечами и достал из заднего кармана своих пляжных штанов конверт. Пробежался пальцами по его содержимому, будто бы выбирая. И протянул женщине фотографию. Одну.

Она приняла снимок, бросила на него недоверчивый взгляд. И тут же вздрогнула всем телом, хватаясь свободной рукой за забор. Голова пошла кругом, показалось, что ноги ее не удержат.

— У моей дочери никогда не было такого платья, — чуть слышно прошептала женщина, не отрывая глаз от бледного лица своего ребенка. Изможденный вид, синяки под глазами, затравленный взгляд. — Она вообще платьев не носит.

— Девчонки вечно меняются одеждой, — легкомысленно пожал плечами молодой человек и буквально взмолился: — Сегодня так жарко, Татьяна Валентиновна. Пока до вас дошел, думал, помру. Вы мне водички не нальете? — и взглянул трогательно-трогательно. — А если еще и в тенечке позволите пару минут посидеть, так я вам и остальные фотки отдам, — улыбнулся проказливо.

— Идем, — она все же открыла калитку, впуская его во двор. И пошла вперед, показывая дорогу. — Тебя как зовут?

— Можно Саня, можно Саша, — беспечно отозвался ее гость. — На Шурика тоже откликаюсь, — войдя за женщиной в дом, он плотно прикрыл за собой дверь. — Но если хотите говорить серьезно, тогда — Александр, — неожиданно продолжил уже совсем другим тоном. — И я предпочитаю на «вы».

Прошел в комнату, не дожидаясь приглашений, отодвинул стул, удобно устроился за столом.

— Вы присаживайтесь, Татьяна, — пригласил он хозяйку дома так, будто это она здесь в гостях. — Чай я не буду. И даже без воды пока обойдусь. Что-то кроме моего имени вас заинтересовало?

— Кто вы такой? — женщина впервые взглянула на него внимательно. Не мальчишка, совсем. Особенно сейчас, когда бросил паясничать, строя умильные рожицы, и очень жестко взирал на нее холодными, как льдинки, голубыми глазами. Его спокойная и уверенная поза, поворот головы, даже жест, которым он положил перед собой столь желанный для женщины конверт — все выдавало в нем сейчас человека, привыкшего диктовать условия. Такие не работают на посылках.

— Я? — он вновь улыбнулся, но теперь уже холодно, одними губами. — Как и сказал — всего лишь приятель приятеля, вызвавшийся оказать услугу.

— Перестаньте, — она тяжело опустилась на стул напротив своего гостя. — Я прекрасно знаю всех подруг моей дочери, даже из тех, кто приезжает к нам только на лето. Не было никакой Кати.

— Значит, ее звали Лена. Или Света. Или на фото не ваша дочь.

Женщина вновь опустила глаза на фотографию. Ее бедная погибшая девочка выглядела такой несчастной.

— Вы полагаете, что я не узнаю своего ребенка? Или спутаю фотографию, сделанную пару лет назад со снимком… — горло перехватило. — Да она эту стрижку за день до отлета сделала, специально к олимпиаде, мы вместе в парикмахерскую ходили! Про какие Кати-Лены-Маши вы мне тут втираете?!

Гость, назвавшийся Александром, молчал, хладнокровно пережидая бурю. И женщина постаралась взять себя в руки.

— Я могу взглянуть на остальные фото?

— У меня есть только это.

— Но вы только что говорили, что их целая пачка.

— Я говорил, что приятель нащелкал их целую пачку. А вот отдать — не отдал, мы с Анютой и эту у него с трудом вырывали.

— Вы… с кем?

— С вашей дочерью. Да, совсем забыл — она просила вам передать, — и он пододвинул конверт к женщине.

— И когда вы видели мою дочь? — она накрыла конверт ладонью, не спеша, а, может, и не решаясь, знакомиться с содержимым.

— В прошлые выходные. В воскресенье, кажется.

— И опять врете! До прошлых выходных моя дочь не дожила, она погибла в пятницу!..

— Разве погибла? Вы невнимательно смотрите телевизор. Самолет вернулся с частью пассажиров, которые, несмотря на то, что побывали в аномальной зоне, до сих пор живы и даже вполне здоровы. Так зачем же вы заживо хороните тех, кто воспользовался приглашением в этой зоне остаться?

Она молча смотрела на него какое-то время. Потом все же взяла себя в руки и открыла конверт.

«Мама, я жива!..» Строчки расплылись перед глазами, а она так ничего и не успела разобрать, кроме трех этих слов, написанных таким знакомым, таким родным почерком. Отложила письмо, вытерла глаза, помассировала виски. Неужели правда? Может ли это быть правдой?

Так ничего для себя и не решив, женщина снова взялась за письмо.

«Мама, я жива!

Прости, что заставила тебя волноваться, но я не могла написать тебе раньше. Я здорова, здесь чистый воздух и очень красивые фонтаны. Я нашла друзей, которые помогают мне освоиться на новом месте. Это будет не сложно, ко мне относятся с большой симпатией. И даже говорят, что никогда меня не отпустят. Я им верю, они уже сделали для меня столько хорошего. И я бы с радостью осталась здесь навсегда, если бы не терзалась, что вы переживаете за меня. Не надо, пожалуйста! У меня все хорошо. А фотографию эту в самый первый вечер сделали, поэтому я на ней такая испуганная. Теперь я уже не такая, правда. Завтра на озеро пойдем, а сегодня ремонт на кухне делали.

Ты мне пришли ваши фотографии — твою и папы. А еще Юльки с Машей, ту, где мы втроем на диване у меня сидим. И еще кулончик бабушкин, он в верхнем ящике стола в коробке с карандашами спрятан. И пусть он облезлый, все равно самый лучший!

Очень вас люблю.

Простите, что не смогу вас обнять.

Всегда ваша, Аня».

Очень долго в кухне было оглушительно тихо.

Потом женщина что-то кричала, возмущалась, требовала. Порывалась немедленно куда-то идти, кому-то сообщать. Утверждала, что ни о какой Сибирии в письме речи и близко нет, дочь просто не села в тот самолет, ей не дали, ее похитили, а теперь держат где-то насильно, пытают, мучают.

Мужчина отвечал ей спокойно. Ровно, жестко, не сводя немигающего взгляда. Что-то рассказывал. Долго, подробно, но тоже спокойно. Бросая каждое слово весомо, как камень.

И каждый камень убивал надежду на то, что Аню можно спасти, обнять, увидеть… Она жива, да. Жива, но не для нее.

Потом женщина рыдала, а он молча ждал, когда она успокоится.

— У вас есть сердце? — сквозь слезы спрашивала его женщина.

— Есть, — спокойно склонял он голову. — Я же все-таки здесь.

— Вы мне можете пообещать, что с ней все будет в порядке? — пыталась добиться она хоть каких-то гарантий.

— Разве могли бы пообещать это вы всего месяц тому назад? И чего стоили бы ваши обещания в свете последних событий? — не снисходит до утешений мужчина. — Это жизнь, и над нею никто не властен. Но я могу вам поклясться, что неделю назад, когда я видел ее, она была счастлива. Она нашла дом и семью на столь пугающей вас чужбине. Была окружена поддержкой и заботой. Многие ли имеют большее на старте новой жизни? — он невозмутимо пожал плечами и поднялся, его уже ждали. — А уж чего она сможет добиться, имея все это — от меня не зависит, так же, как и от вас… Вы не угостите меня своей вишней? — попросил, взглянув на дерево за окном. — Хочу сделать приятное своей подруге, она любит сочные фрукты.

* * *

Она сидела за длинным пустым столом в кабинете какого-то местного милицейского начальника и ждала. Очередного допроса, видимо. Но начальник задерживался, а ей принесли чай и бутерброды. Последнее, чего она ожидала от этого места, так это то, что тут будут кормить. По крайней мере до того, как установят ее личность и отправят… Куда? Знать бы еще, что ей по здешним законам положено. Или что будет, если ее личность так и не смогут установить.