Формула-О (СИ)

В своё время именно Ифань помог Чонину остаться в небе. Его дружба и поддержка были попросту драгоценны. И Чонин всегда мог рассчитывать на его плечо. И это именно Ифань научил его ценить собственный внутренний мир и придавать ему куда большее значение, чем миру внешнему. До Ифаня Чонину важно было не только собственное мнение, но и мнения людей вокруг. А Ифань показал ему, что далеко не всякое мнение чего-то стоит. Честно говоря, Ифань вообще плевать хотел на мнения других с высокой колокольни. Для него всегда имели значение лишь его собственное мнение и мнения тех, кто был допущен в его внутренний мир. Чтобы пересчитать таких людей, хватило бы пальцев одной руки.

Чонин так и не смог достичь того уровня, что отличал Ифаня, потому болезненно воспринимал первые два года на трассе, когда от него требовали только побед. Потом стало легче, хотя он так и не избавился от страха до конца. Научился жить с ним и использовать его к собственной выгоде, но мнения людей вокруг порой продолжали его задевать. И он до сих пор не понимал, как Ифаню удавалось вовсе не обращать внимания на слова людей вокруг и не считаться с ними совсем.

— Это ничего, если у тебя так не выходит. Ты просто слишком долго был один. Просто сначала думай собственной головой, а уж потом решай, имеет ли это значение на самом деле. И не думай, что я неуязвим только потому, что мне плевать на всех вокруг. Если бы это было так, я обзаводился бы друзьями направо и налево, но я так не делаю. Знаешь, почему?

Чонин знал. Потому что Ифань боялся больше всего предательства со стороны своих немногочисленных друзей. И если бы Чонин хоть когда-нибудь предал их с Ифанем дружбу, Ифань, быть может, и оправился бы от такого удара, но никогда бы этого не забыл.

Они оба слишком долго оставались в одиночестве, только одиночество у них было разным. Вокруг Ифаня толпами вились те, кто мечтал добиться его расположения и протекции, и Ифань сознательно обрёк себя на одиночество, потому что устал от вечного внимания и никому не верил. Чонина же наоборот демонстративно игнорировали, не любили и ненавидели, возможно, потому что его титул был в большей степени формальностью, подчёркивающей родство с Императором, но не дающей реальной власти. Одного пытались обласкать, чтобы использовать как инструмент, другому просто завидовали и выражали неприязнь, не принимали.

— Удельный принц… Хороший выбор, — одобрил его дружбу с Ифанем Джунсу при очередной встрече.

— Я не думал о его титуле, ваше величество.

— Это уже неважно. Титул существует, и ты ничего не можешь с этим поделать. Но выбор хороший.

С Ифанем всё было прекрасно, если не считать его брата. Шунь сильно походил на Ифаня, только родился омегой. А ещё его глаза напоминали Чонину небо. Красиво до дрожи. Правда, в то время, когда Чонин впервые увидел Шуня, его самооценка болталась на уровне плинтуса, так что он не тешил себя иллюзиями и понимал, что просто недостоин, и ждал такого же отношения от Шуня, как от прочих. Это не мешало Шуню считать иначе и при случае проводить много времени в компании Ифаня и Чонина. Пока однажды Чонин не сдался и не наделал глупостей. Потом ему оставалось лишь прийти с повинной к Ифаню и попросить руки Шуня так, как полагалось.

Горячий и несдержанный, он искренне надеялся, что истинная пара будет гарантией светлого будущего, радовался как ребёнок обретённой любви, ведь всё-таки нашёлся человек, которому было до него дело, но жестоко ошибся. В глазах Шуня не существовало его неба. Они просто были того же цвета — и только. Шунь ненавидел небо, потому что…

— Я не хочу делиться с ним тобой. Ты мне нужен на земле и рядом, а не чёрт знает где и с болидом. Как ты вообще собираешься растить сына, если всё время где-то там, но не тут?

— Я люблю Кая, — просто ответил тогда Чонин.

— Понимаю. И я по-прежнему люблю тебя, но одной любви недостаточно, — решил за них обоих Шунь и ушёл, проиграв войну чониновскому небу.

— Это не так важно, как тебе сейчас кажется, — пытался утешить его Ифань. — Ты всё равно останешься моим другом и братом навсегда.

И в жизни Чонина вновь были лишь небо, Ифань и лошади. Всё прочее приходило и уходило, а вот эти три ценности оставались и хранили верность. И к лучшему. Если бы Чонин потерял хоть одно из трёх, наверное, уже не смог бы…

Хотя он потерял небо после злосчастного взрыва двигателя. Вслед за небом потерял по собственной воле и Ифаня, и лошадей. Он не хотел их видеть, чтобы не стало ещё больнее. Ифань порывался приехать к нему, и даже приезжал-таки несколько раз, но Чонин отказывался от встреч. У него просто не хватало сил. Не хватало настолько, что он почти перестал верить, что когда-нибудь выйдет за пределы белых стен клиники. Одно наложилось на другое. Потерь оказалось чересчур много для него одного. Когда у человека толком и нет ничего, любая потеря ощутимее и больнее, чем можно предположить.

Ушло два года, чтобы поверить — это не небо его предало. Целых два года потребовалось, чтобы вернуть и небо, и Ифаня, и лошадей, и самого себя, а на Шуня он уже не рассчитывал. Остались друзьями — уже хлеб. Хотя Чонин до сих пор не чувствовал себя прежним.

Ещё и Хань, который вломился в его жизнь слишком резко и непредсказуемо. Его глаза не походили на небо, но на небо походил он сам. Такой же бескрайний в своих чувствах и жажде близости, такой же искренний и переменчивый, и тоже мечтающий о гонках и скорости. И напоминавший Чонину его самого в восемнадцать.

В тот миг, когда Чонин осознал, что Хань может понять его, позволил себе сойти с ума, пожертвовать кусочком внутреннего мира и повторить прошлую ошибку — небо в очередной раз победило страх. Тело Ханя так откровенно реагировало на Чонина, что он не смог остановиться. Несмотря на то, что Хань с их разницей в возрасте в пять лет казался ему сущим ребёнком. Не во всём, конечно, но во многом. Светлый и порой наивный ребёнок, но такой желанный и похожий на небо, что от этого было больно по-настоящему.

— Виделись не так давно, но по-нормальному только сейчас и выходит…

Чонин вздрогнул от неожиданности и обернулся, смахивая с себя паутину из невесёлых размышлений и воспоминаний. Он ждал Императора в саду резиденции, до рассвета оставалось всего ничего, а Джунсу выполз в сад непростительно легко одетым — в тонкой рубахе и бриджах для верховой езды.

— Ты сейчас напоминаешь чашку из обожжённой глины, которую разбили, а потом кое-как склеили. Всё хорошо?

— Ваше величество. — Чонин почтительно наклонил голову в лёгком, но уважительном поклоне.

— Перестань. К чёрту формальности, мы же тайно встречаемся, в конце-то концов.

— Как пожелаете… пожелаешь, — с трудом перешёл на неофициальный стиль Чонин. По-прежнему что-то мешало вспомнить времена, когда ему не было пятнадцати, и Джунсу казался просто другом, в котором Чонин отчаянно нуждался. Чонин в любое время находился в таком положении, когда не с руки разбрасываться друзьями, потому что их фактически и нет вовсе в наличии.

— У меня сюрприз, — радостно объявил Джунсу. И тут же явился слуга с двумя жеребцами под классическими сёдлами. Один из них был игреневой масти. — Как видишь, я всё ещё помню твои вкусы. Прокатимся?

Чонину оставалось лишь согласиться, потому что с правителями не спорят.

Он легко вскочил на коня, потрепал гриву и погладил пушистое ухо, наклонился и быстро шепнул короткую команду на монгольском. Жеребец послушно заржал, взвился свечкой на месте, стремительно развернулся на задних ногах и помчался к парковой части, плавно стелясь над дорожками, отталкиваясь от земли и вновь ударяя о неё копытами.

Чонин склонился к шее жеребца, удерживая в руке поводья, но не натягивая их. Он категорически не одобрял классическую упряжь. В его поместье использовали только кожаное оголовье из ремней суголовных, налобных и нащёчных. Ремни лишь оплетали лошадиную голову, но не раздирали чувствительный рот коня, как металлические детали классической упряжи с удилами, мундштуками, трензелями или прочей подобной пакостью. Но Чонин мог себе это позволить, поскольку умел управлять лошадьми даже с помощью одних только коленей и голоса. Потому он дома и сёдлами не пользовался, лишь традиционными кожаными накидками, как степняки в древности.