Раненный (ЛП)

— Конни самая старшая, она всегда защищала нас, — сказала Мерседес.

— Так было, когда Томас был ребенком, а теперь он им больше не является, — возразил Натаниэль.

Она скривилась и закатила глаза.

— Ему тринадцать, он мальчишка.

— Вот поэтому он и не хочет говорить с тобой, — сказал Натаниэль. — Потому что для тебя он по-прежнему твой маленький братишка, а внутри себя он пытается быть кем-то большим.

Она нахмурилась, изучая очень серьезные выражение лица Натаниэля.

— Я этого не понимаю, потому что он всегда будет моим маленьким братишкой, но ты прав, он сейчас в том возрасте, когда все мы пытаемся представить, какими будем, когда вырастем. Хочешь сказать, мы не можем взглянуть на него объективно из-за того, что мы семья.

— Что-то вроде того.

— Думаешь, ему было бы проще с мужчиной социальным педагогом, потому что он учится быть мужчиной, и вдруг все, что, по мнению общества есть мужество, у него отняли.

— Не отняли, но он был ранен, — поправил Натаниэль.

— Насколько серьезны последствия в физическом плане? — спросил Мика.

— А что Томас рассказал тебе?

— Что доктора не уверены, будет ли он снова ходить.

— Это не совсем так, он будет ходить.

— А бегать? — уточнила я.

Мерседес выглядела серьезной, а затем опечаленной, не самый хороший знак.

— Насколько все плохо? — спросила я.

— Пуля попала в живот, но похоже задела нерв, спускающийся к ноге. Нам просто не повезло. По словам ортопеда, этот случай один на миллион, но в личной беседе со мной и Фрэнки, он также сказал, что еще несколько сантиметров в сторону, и Томас истек бы кровью и погиб бы еще до приезда в госпиталь, так что… Все будущее Томаса зависело от нескольких сантиметров внутри его тела и того, что пуля задела и чего нет.

Ее глаза заблестели от непролитых слез, сверкая на фоне эффектного свадебного макияжа глаз. Она сделала глубокий, судорожный вдох, видимо, собираясь. Ее голос звучал почти спокойно, когда она продолжила:

— Они считают, что если Томас наляжет на физиотерапию и больше внимания уделит тяжелой атлетике, чем ему было нужно для беговой дорожки, тогда он должен восстановиться достаточно, чтобы продолжить бегать.

— Продолжить бегать, как и прежде? — спросила я.

Она пожала плечами.

— Прямо сейчас ни один из докторов не готов сказать да или нет. Слишком много переменных. Я пыталась объяснить это маме с папой, но им нужен определенный ответ, а это не так-то просто.

Я не сразу поняла, что мама и папа — это Розита и Мэнни.

— Ход мыслей я уловил, — сказал Мика. — Они не уверены в том, что он поправится, и не могут проконтролировать, с каким усердием Томас подходит к своей физиотерапии.

— Он молод, это поможет ему восстановиться, но он в самом начале своей терапии и не так усерден, как должен быть.

— У него депрессия, — сказал Натаниэль.

— Это так, но, если он забросит терапию, он практически гарантированно не сможет вернуться на беговую дорожку. Черт, если он не приложит усилия к своему восстановлению, он навсегда может остаться инвалидом.

— И как это можно изменить? — спросила я.

— Следовать рекомендациям врачей, серьезно отнестись к физиотерапии, а через несколько недель, если он это сделает, мы с Фрэнки поможем ему начать добавлять вес и другие упражнения. Этим мы оба хотели заниматься, чтобы помочь людям. Мы… Я могу помочь Томасу, если он только позволит, — теперь слезы заскользили по ее щекам.

Я посмотрела на Мику, затем на Натаниэля. Один взглянул на меня, а второй едва заметно кивнул. Я вздохнула и обняла Мерседес, позволив ей опереться об меня, чтобы поддержать ее, пока она не выплачется, несмотря на то, что немного ниже. Почему всегда девчонка должна быть той, кто поддерживает людей, когда они плачут? Разве не должен этим заниматься тот, у кого лучше получается, не зависимо от пола? И все же я поглаживала ее по спине, успокаивая, не уверенная в том, что это поможет, но порой это все, что можно сделать, ну или все, что могу сделать я.

— Ты не пыталась познакомить его с кем-то, кто пережил похожую травму? — спросил Мика.

Это заставило Мерседес выпрямиться и вытереть слезы. Она с таким усердием вытирала глаза, что испортила макияж. Я скажу ей, прежде чем она вернется на торжество.

— У нас есть несколько пациентов — профессиональных спортсменов. У них не такие же травмы, но Томасу же нравится спорт, и, услышав, как много усилий им пришлось приложить к своему восстановлению, он может подойти серьезнее к своей физиотерапии. Это отличная идея, Мика, спасибо.

— Да, неплохая, но как насчет того, чтобы с ним поговорила Анита? — предложил Натаниэль.

Мы все повернулись и посмотрели на него.

— Ты о чем? — уточнила я.

— Врачи предупреждали, что ты можешь потерять способность владеть рукой, но ты стала заниматься в зале еще усерднее прежнего, и все обошлось.

Я опустила взгляд на свою руку, словно совсем забыла об этом, потому что точно помнила о той травме, о которой говорит Натаниэль. На сгибе левой руки сплошь рубцовая ткань. С рукой все хорошо, но это худший мой шрам и один из тех, что заставил врачей говорить об инвалидности.

— Анита сама почти оборотень, — сказала Мерседес, — безо всей метафизики. Мы говорили с ней о ее способности исцеляться, она не похожа на обычного человека.

— Томас спрашивал, сможет ли он поправиться, если станет оборотнем, — сообщил Мика.

— Он слишком юн, чтобы принимать такие решения, — сказала я.

— Да, заражать лиц, не достигших восемнадцати лет, ликантропией незаконно, даже с их согласия, но Томас об этом спрашивал, и я решил, что его семья должна об этом знать, — сказал Мика.

— Я залечила разорванную руку, отнюдь не благодаря супер-исцелению вампиров или оборотней, Мерседес. На самом деле, врачи считали, что я вероятно частично потеряю ее работоспособность. В то время я исцелялась как обычный человек.

— Тогда как ты восстановилась? — спросила она.

— Физиотерапия стала моей новой религией, и я впервые по-настоящему выкладывалась в зале. Я занималась немного из-за дзюдо, но с пересадкой мышечной ткани вокруг локтя… один из докторов сказал, что это может все изменить. Физиотерапия была направлена на силу и подвижность, а силовая нагрузка помогала удержать рубцовую ткань от исцеляющихся связок и сухожилий.

— Ты просто ходячий пример нашей с Фрэнки работы и того, как она помогает людям. Фрэнки нравится работать с профессиональными спортсменами, мне тоже, но по-настоящему мне нравится помогать обычным людям стать спортивнее и здоровее, особенно после перенесенной травмы. Они как будто и не подозревали до инцидента, на что способно их тело.

— Скорее оказавшись так близко к потере контроля над своим телом, ты хочешь выжать из него по максимуму, — сказала я.

Она кивнула.

— Это логично.

— Анита может поговорить с Томасом, — сказал Мика.

— Если ты будешь рядом и поможешь мне донести мысль, — оговорила я.

— Я тоже хочу помочь, — сказал Натаниэль.

— Спасибо за моральную поддержку, — улыбнулась я.

— Дело не только в этом, Анита. Я был жертвой насилия в детстве и юности и выжил. Я знаю, что значит быть раненным, тяжело раненным, и не знать, сможет ли твое тело стать прежним.

Я даже не обо всех травмах, который Натаниэль получил до нашей встречи, знала, но мне было известно, что он сбежал из дома, став свидетелем того, как его отчим забил его брата на смерть бейсбольной битой. Когда это случилось, ему было семь, а к десяти годам он начал торговать на улицах тем единственным, что у него было — собой. Сказать, что у Натаниэля было тяжелое детство, все равно что назвать трагедию с Титаником лодочной аварией.

— В детстве ты не был ликантропом, — сказала Мерседес.

— Нет, я был человеком.

— Сколько тебе было, когда ты стал оборотнем? — спросила она.

— Восемнадцать.

Когда мы встретились, Натаниэлю было девятнадцать, всего год в шкуре верлеопарда. Я на самом деле даже не подсчитывала это в уме. Он всегда так хорошо владел собой, словно до нашей встречи провел годы практики со своим зверем. Он настолько хорошо держал себя в руках, что уже тогда занимался стриптизом и перекидывался прямо на сцене «Запретного плода», и между ним и публикой не было ничего, кроме его самоконтроля и службы безопасности клуба, хотя и та была больше для сдерживания зрителей от танцоров, нежели наоборот.