Цветочный крест. Роман-катавасия

Скоморох, приверевленный руками к столбу, стоял, притулившись к последнему лбом.

На явление богато убранного коня, угрюмого битюга с могучим всадником, шапкой Мономаха сияющим на солнце, Истома измыслил отреагировать во всю силу актерского дарования.

— Схватили меня тотемские гости по ошибке, — с драматическим надрывом возопил он, главы, впрочем, не поднимая, дабы волчьим взглядом не разрушить взятой на себя роли напрасного страдальца.

— Зовут как, пес?! — довольно равнодушно рыкнул воевода, всадив меж ребер Истомы каблук червленого, с серебряными накладками, сапога, широкого, словно угнездился в сапоге сом.

— Иван аз, родства не помню, — нарочито безутешно проплакал Истома.

От пинка сом в воеводовом сапоге чавкнул и закусил вросший в тело большого пальца ноготь. Палец задергало, и раздосадованный Орефа Васильевич, дабы утешить боль, грузным вихрем развернул коня и всадил в ребра Истомы другим каблуком.

— Иван аз…

— Ваньку ты на том свете валять будешь, а сей час отвечай, чтоб лишнее под кнутом не стоять: от какого князя сбежал, холоп смрадный?

— Вольный аз человек, скоморох. Зовут Иван, родства не помню…

Последние словеса Истома промычал, ибо воевода, наклонившись с коня, вдарил в шею Истомы надетыми на четыре перста одутловатой, как вымя, руки, скованными между собой бронзовыми кольцами.

— Как же так, боярин? — тихим смирным голосом укорил Истома. — «Помилуй, Господи!» — а за поясом кистень?

— Вольный? Уж не на Дону ли тебе вольную выписали?

— Свят-свят! На Дону аз отродясь не бывал.

Скоморох все еще уповал на разыгрывание роли случайного прохожего, что обнаруживает с великим удивлением, как злые люди подкидывают ему краденую мошну.

Он напустил чистоту на зеницы и ангеловзрачно поднял главу к воеводе. Ах, лучше бы он сего не деял!

Глаза их встретились. И не смог удержать Истома ярости в сердце. Лишь на миг потемнели золотые искры в синих зенках. И тут же сморгнул Истома очесами. Но Орефа Васильевич сразу признал скомороха, что кричал дерзко на позорище. Красное его лицо налилось зловещей радостью.

— Как говоришь, Ваня? — ласково промолвил воевода. — На чужие кучи глаза не пучи? А свои навали, отойди да гляди?

Истома сделал приветливое дурашливое лицо.

— Верно, господин хороший, есть такая глума шутейная для веселья. Чтоб порадовать уважаемых высоких зрителей, отвлечь от кажинных забот.

— Ей… ей… для вящего веселья. А зовут меня Истома и покажу вам, чего не видели дома… Как же ты запамятовал имя? Нехорошо!.. Крестили тебя в святом храме славным именем Истома, а ты теперича от него открещиваешься? Ванькой безродным себя кличешь?

— Истома-то — сиречь псевдоимение. Как бы сказать — кличка скоморошья, — умоляюще промолвил Истома, прятая взор, ибо взгляд его был столь вяще волчьим, что тревожно запрядил ушами конь воеводы. — А по-крещеному, Иван я и есть.

— Что ж, Ваня, побай-ка нам, за какие славные дела наградили тебя каленой «букой»? Небось, яблоки на торжище украл? Али в питейном доме лавку сломал? Али гнезда птичьи разорял? — комедийным голосом вопросил воевода. И, размахнувшись, так что солью под ногами затрещал в пазухах расшитой кафтан, обрушил на хребет скомороха удар четырех скованных перстней. — А может, со Стенькой Разиным разбойничал?!

— Иван аз, родства не помню! — закричал Истома, дабы утерпеть боль, от которой почернело в главе, да не изрыгнути на воеводу матерные лаи, да, самое главное, не выказать злобной радости от упоминания имени атамана. — Скоморох аз! Брожу по Руси да пою скоморошины! Ай, сестрице, дайте чернице!..

— Сей час ты у меня запоешь аллилуйю красную, — промолвил воевода и кивнул палачу, бывшему и пытальщиком, и караульным в едином лице.

— А вот тебе, сучий потрох! — усердно принялся взмахивать кнутом приказной.

Ах, разве поддался бы вчера на тракте Истома дрищавому Путиле, кабы встретились оне один на один, с кистенями в пястях али просто в кулачной драке… Удавил бы сучьего сына, как скнипу на гребешке! И мотал бы Путила юшку на бороду, как сейчас он, Истома. Но в обозе Путилы неожиданно оказались огнеметные пищали!.. А ватага скоморохов, хоть и борза бысть, да имела лишь ножи за поясами да голенищами, да кистеня с топорами. И когда, не захотев уступить дорогу гостиному обозу, выхватили по крику Истомы скоморохи ножички, выломали дреколье да спустили с цепей притравленных на кровь бродяг медведей и собак, гости принялись палить огнем. Страшный рев раненных медведей, визг плясавиц, огненные вспышки в зимних сумерках вызвали в актерских рядах смятение. Кое-кто ринулся даже через сугробы в ельник. И тогда Истома скинул с плеч невиданный заморский охабень, устрашающими неспешными движениями разоблачил рубаху и встал перед Путилой голым по пояс, с одним лишь огромным, усыпанным каменьями, крестом на шее. Так стоял Истома на дороге, зная, что ничего нет ужаснее в рукопашном бою, чем разоблачившийся до нага противник, ибо значит сие, что биться он будет до смерти. Путила дрогнул, и щегольской сапог его даже сделал движение, предшествующее если не позорному бегству, то дипломатичному отходу в сугробы. Но вдруг узрел гость на поясе Истомы рог для курения бесовского зелья. И мысль, что может он, Путила, изловить и доставить в приказ государственного преступника, придала гостю сил. Условленным криком он дал команду стрелять из всех пищалей. Сие, конечно, подлое дело: в кулачной рукопашной битве извергати пороховой огонь. Ну, да ведь, с курильщиком табака какой может быть честный бой?! Тут любые средства хороши. Раненный в стегно, Истома крикнул ватаге уходить, бо иначе лишился бы вовсе плясавиц, медведей и акробатов. Душегуб, он с высокомерием главаря, погубившего сотни мужчин, женщин и детей, измыслил отпустить свою ватагу, а самому временно сдаться, дабы после разобраться с Путилой посвойски. Скомороший обоз, изрядно потрепанный и лишившийся кулей с табаком, грозя кулаками, выкрикивая поздние угрозы и пожелания Истоме вскорости нагнать товарищей, съехал в сугробы, давая проезд саням купеческим. Едва обозы разъехались и скрылись за черными елями, на синий в сумерках тракт, усеянный соломой и шапками, с карканьем опустилась стая воронов. Самый крупный неспешно подошел к окровавленной медведице и принялся меткими ударами выклевывать глаз. До самой кубовой темноты с карканьем долбило воронье кровавые комья снега и драло труп собаки, огромной и кудлатой, как мужичий тулуп. Охабень Истомы Путила, после короткого раздумья, подобрал и кинул на пленника — издохнет ищо по дороге от мороза. И превратится тогда Путила из государева верного слуги, скрутившего опасного разбойника, торговца табачным листом, в обычного бийцу.

Впрочем, у Истомы на запасе бысть весьма вящая легенда о кулях ароматного листа.

— Цяй сие! Цяй! — убедительным голосом докладывал он Орефе Васильевичу. И то смотрел вниз правежного столба, дивясь тому, как веретеном сходятся в утоптанном снегу и кажутся маленькими ноги. А то взирал на узкие лодочки расслоившейся древесины, бывшие в вершке от глаз. И не понимал, почему ему забавно, что одна из щелей напоминает овраг? Раненное стегно дергало и жгло. А древесные слои потрескавшегося пыточного столба, сдвигающиеся и расходящиеся, совершенные без изъяна, как языки пламени, все не отпускали внимания Истомы. Он смотрел на вылущившуюся тонкую занозу. Длинный седой волос обвил ее легкой петлей и развевался на ветру. — Чай. Питие такое. Чайный лист из Китая.

— Зелие? — ласково прищурив рыжый глаз, вопросил воевода, стараясь не выказать незнания. — И от каких же недугов?

— Сий лист напаривают в кипятке и пьют ввечеру, ибо он прогоняет сон и не дает усонмиться на всенощной. А везу аз сей чай для государя Алексея Михайловича, бо оне зело любят стоять всю ночь в церкви да молиться об нас, грешных. Вот, чтоб не сонмилось Алексею Михайловичу, и заказан лист в Китае через их китайского царя, — раздельно рек Истома.

Упоминание государева имени несколько осадило Орефу Васильевича. Он испытующе глянул на исполосованную спину скомороха, крякнул и грузно подтянул гузном круп коня.