Катастрофическая История о Тебе и обо Мне (ЛП)

Было дико видеть их троих вместе, без меня, словно вселенная лишилась своего баланса. Если сложить наши имена вместе, получались инициалы ЛУЧШИЕ, лучшие во всем³. Когда мы были чуть помладше, папа звал нас Грозная Четверка. Вот только теперь четвертой не было. Они никак не могли знать, что я сидела на сцене всего лишь в паре футов от них, наблюдая. Как же мне хотелось сказать им, что все будет хорошо, даже если я сама не была в этом уверена. Вот только мертвые не могут говорить.

Мои подруги посмотрели друг на друга и сделали глубокий вдох. Затем Сейди начала петь. Ее голос был одинок, но так красив.

Я буду помнить тебя. А ты будешь помнить обо мне?

Не позволяй жизни проходить мимо. Стирая твои воспоминания.

На долю секунды, она запнулась на слове «воспоминания», ее чистое сопрано прервалось. Тогда Эмма и Тесса подхватили слова, взявшись за руки. Самые мои лучшие подруги во всем мире. Их гармония разбитого сердца эхом прокатилась по абсолютной тишине комнаты.

О Боже.

Я огляделась. Моя мама начала плакать, она вся тряслась. Папа пытался быть сильным. Слезы, однако, все равно текли по его лицу. Мама обнимала Джека. Взгляд бессмысленный и устремлен в никуда. Она зарылась лицом в его волосы. С первыми аккордами мелодии, весь зал умолк. Учителя, друзья. Дети, которых я любила; дети, которых ненавидела; дети, которых я даже не знала. Все плакали.

Оплакивали меня.

Потом я увидела его. Темные волосы немного отросли и были растрепаны. Темные голубые глаза устремлены в белый, покрытый линолеумом, пол. Мягкая, слегка поношенная куртка North Face, к которой я прижималась столько раз. Совершенные губы. Губы, которые я целовала каждый день на протяжении одиннадцати месяцев. Он пробрался в самый конец зала, словно привидение. Но он не был призраком.

А я была.

Так я потеряла все.

Глава 2

Возьми еще один осколок моего сердца, детка

Когда я поднялась с больничной каталки и прочла свою карточку… Ту самую, которую заполняют после твоей смерти… Я увидела, как доктора записали время смерти (8 часов, 22 минуты.), а за ним последовали три слова, которые я никогда не забуду.

Острая застойная кардиомиопатия. Другими словами, сердечная недостаточность.

Я еще этого не знала, но доктор ошибся. Не сердце подвело меня. А кое-кто подвел мое сердце. Поначалу же, я так злилась на себя. Мне следовало быть более осторожной. Нужно было регулярнее проходить обследования у врача, принимать лекарства, а еще не выкладываться по полной на тренировке по плаванию. Потому что, в тот самый момент, когда я поняла, что умерла, я бы сделала что угодно… Да нет, даже все… только бы получить второй шанс. Все обещали мне хорошую, здоровую, нормальную жизнь. Отец обещал. Но я наблюдала за тем, как врачи сгрудились вокруг моего рентгеновского снимка груди… а я не могла отделаться от чувства растерянности. Все эксперты пристально смотрели на меня. Шептались. Кивали. Спорили.

— Что происходит? — спросила я.

Никто мне не ответил, поэтому я сама протиснулась к световому коробу с моим рентгеновским снимком, мимо всех этих белых халатов и стетоскопов, чтобы получше разглядеть себя. Именно себя. Я уже повидала великое множество рентгеновских снимков (папа приносил их домой, чтобы показать нам с Джеком различные отделы сердца), но такое я видела впервые. Ни одно из тех сердец на снимках не выглядело так, как мое сейчас. Что-то определенно было НЕ В ПОРЯДКЕ.

И когда холодное, недружелюбное изображение моего сердца уставилось на меня в ответ, я поняла, что они ошиблись. Не шумы в сердце убили меня.

Меня убило жестокое разочарование.

В одно мгновение, я перенеслась в тот вечер снова, и воспоминание хлопнулось, словно тонна кирпичей о стенки моего разума. Я ухватилась за руку одного из врачей, чуть не упав от силы отдачи, что захлестнула меня. Но моя рука лишь прошла сквозь него, и я упала на пол. Он меня и не заметил.

Внезапно, я вспомнила последнее, что сказал мне Джейкоб, прямо перед моим падением на стол. Последние слова, которые я услышала, будучи еще живой. Четыре худших слова на английском языке за всю историю человечества.

Я не люблю тебя.

Прямо перед тем, как всеподернулось странной, болезненно-зеленоватой дымкой. Прежде, чем комнату заволокло темнотой. Прежде, чем ужасная, разрывающая, пульсирующая, жгучая боль пронзила мою грудь. Ничего подобного я не ощущала, да и вообразить не могла.

Я приложила руку к груди и прислушалась. Подождала. Но сердцебиения не было. Не было знакомого тук-тук, тук-тук. Не было ни-чего-го.

— Сердце не просто спонтанно разорвалось, — услышала я одного из докторов.

Хм, хотите заключить пари?

Я бы усадила их всех вместе и все популярно объяснила, будь у меня на это время. Быть может, если бы они оказались на моем месте в ту самую ночь и выслушали то, что пришлось выслушать мне, — быть может, они тогда бы поняли, что такая смерть вполне возможна. Быть может, тогда бы они отбросили в стороны все свои научные факты и красные дипломы медицинских школ, и хотя бы на одну минутку попытались подумать сердцем, а не мозгами. Если б они так и поступили, я бы пропустила отвратительную процедуру вскрытия: ведь все, что требовалось доказать, висело прямо тут, перед ними, на моем рентгеновском снимке.

— Какие же вы все тупые, — пробормотала я, следуя за врачами, которые увозили меня на каталке к лифту в МОРГ. По правде говоря, в этом месте никому не захочется оказаться, в конце концов.

Морг сам по себе место жуткое, но поверьте мне, он гораздо хуже, когда на холодном и жестком столе морга оказываешь ТЫ, все на тебя смотрят, и… оу, да… ты — голая. Ну, быть может, не совсем я. На самом деле, я сидела настоле в другом конце комнаты, пиная ногой по металлической раме и кусая ногти. Наблюдая. Ожидая. Желая, чтобы хоть кто-нибудь меня услышал.

— Я прямо здесь, в черно-белом! — закричала я. — Разве вам этого не достаточно, люди?

Полагаю, нет.

Все это мне сразу не понравилось. Все это напоминало одно огромное вторжение в личную жизнь. Мне не хотелось, чтобы какой-то незнакомец разрезал меня, дабы все остальные могли заглянуть внутрь и найти все мои секреты. Мое разбитое сердце было лишь моей проблемой. Никак не их.

Вот только все это было ради моего отца, который так хотел разобраться. Мой папочка — безумный ученый. Для него моя смерть стала настоящей загадкой. Он никак не мог свыкнуться с этой мыслью, ему необходимо было увидеть все своими глазами. Даже не смотря на то, что мама просила его не делать этого, даже не смотря на все ее мольбы о том, чтобы он оставил меня в покое. Но он не мог похоронить дочь, так и не узнав всей правды. К несчастью для меня, существовал лишь один способ выяснить ее. И, в конце концов, я вынуждена признать, в тот самый момент, когда они разрезали меня, я и сама поверила в это.

Я не смогла смотреть, когда патологоанатом сделал разрез. Я крепко зажмурила глаза и задержала дыхание, в то время как его скальпель медленно и страшно, дюйм за дюймом двигался вниз по моей грудной клетке. Они вскрыли меня. Всю меня. От и до. Они заглянули во все уголки моего тела. Сделали все необходимые измерения. Записали все свои заключения. Будто мне это могло хоть как-то помочь.

Но когда они, наконец, пробились сквозь мою грудную клетку и добрались до моего практически шестнадцатилетнего сердца, быть может, их собственные тоже немного надломились. Собственно, все было как на рентгеновском снимке. Даже не смотря на то, что наука была не в силах это объяснить, ведь подобное происходило лишь в смазливых песенках о любви. Я бросила взгляд через плечо отца, на свое мертвое тело и не смогла оторвать взгляд. Вот оно.

Мое сердце.

Мертвое. Безмолвное. И разорванное на две равные половинки.