Больше, чем что-либо на свете (СИ)

– Дорогая, увы, сегодня мне придётся отбыть в свой полк, – сказала она. – А эти весёлые господа скрасят мою скуку в дороге.

Собственно, источником искромётного веселья был только старина Сид, а десятники произнесли едва ли пару слов за весь обед, налегая на угощения и выпивку. Услышав об отъезде, Темань сдержала слёзы, но побледнела так, что Северге было впору бросаться к ней и ловить в объятия. Может быть, супруга вспомнила разговор о «нерешённом вопросе», а может, её опять посетила неизбежная мертвящая мысль о том, что она могла видеть Севергу в последний раз. Навья садилась в повозку, чувствуя на себе её печально-пристальный, жадный взгляд.

Когда они тронулись, Сидериг, развалившись на сиденье, протянул:

– Да-а... Жёнушка у тебя, конечно... уххх! – И подмигнул, дружески ткнув Севергу кулаком в плечо: – Тебе б сейчас к ней под бочок, да? И – туда-сюда! (Он непристойно изобразил пальцами совокупление). Хорошенько, досыта, разочков этак... пять за ночь! Да я б с такой красотулей из постели вообще не вылезал, хвост драмаука мне в глотку! Ты уж прости, сестрица, что приходится тебя разлучать с твоей ненаглядной: приказ есть приказ, чтоб его сплющило... Такая вот житуха несправедливая. Эх!

По дороге ребята пили, не просыхая: а когда ж ещё расслабиться бедному вояке? На войне не до того будет. А Северге даже горячительное в горло не лезло, и она лишь для виду выпивала глоток-другой. Настроение было кисловато, о будущем думать не хотелось, и только глаза Рамут, пробиваясь голубыми лучами сквозь тучи, наполняли сердце лёгкой и светлой тоской.

В последний день пути пить однополчане бросили – приходили в себя, дабы не ударить в грязь лицом и в переносном, и в самом прямом смысле. Раздобыли бочонок воды и дули её втроём, борясь с похмельной сухостью. Сидериг приоткрыл дверцу и облил себе голову.

– Знаешь, я тебе даже благодарен, сестрёнка, – фыркая и разбрасывая брызги, проговорил он. – Пока за тобой ездил, будто в отпуске побывал.

– Твоя печень тебе ещё ручкой не помахала на прощание? – усмехнулась Северга. – Досыта накалдыкался?

– Ой, до тошнотиков, брр, – пропыхтел Сидериг. – А моя печень готова свернуть мне шею. Теперь долго капли в рот не возьму!

На туманных полях пахло сыростью и кровью. Кровь уже не впитывалась, земля пресытилась, и Северга, ступая по ней, чувствовала её мучительную дрожь и стон. Всё это было знакомо ей и давно не ужасало: ни намотанные на меч кишки, ни насаженные на пики головы, ни втоптанные в грязь выбитые зубы. Крик птиц-падальщиков стал привычным звуком, под который ей хорошо думалось. Она вошла в шатёр Вертверда и чеканно встала навытяжку.

– Желаю здравия, господин пятисотенный.

Вертверд, коренастый коротышка с большим лбом, широким ртом и маленькими выпученными глазками-угольками, сверкавшими из-под нависающих чёрными кустиками бровей, сидел за походным столом и что-то строчил.

– А, это ты, – бросил он сухо и негромко, лишь на миг подняв взгляд на Севергу.

Но навья знала, что под этой маской спокойствия бурлит готовый выплеснуться кипяток. У котелка уже срывало крышечку: под столом начальник постукивал ногой. Закончив писать, он отдал бумагу десятнику-секретарю и поднялся.

– Ну что, мерзохвостка? – рыкнул он. – Потрудись объяснить, что всё сие значит! Плесень ты злоебучая, мухоблудка недодавленная, хандрыга нечёсанная, елдыжка дырожопая, болдопырка брыдлая, какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая!

Коротышка вдохновенно изрыгал ругательства сногсшибательным потоком снизу вверх, и Северга с восхищением слушала, прижмурив глаза, словно от пыльного ветра. Вот уж кто умел браниться в полку, так это пятисотенный – представитель старой школы сквернословия! То, что он выдавал и загибал, уже мало где звучало... Воистину, все прочие срамословцы казались рядом с ним убогими мямлями. За ним надо было записывать, что некоторые желающие пополнить свой словарный запас порой и делали. Его грудь выпячивалась колесом, ноздри приплюснутого носа раздувались. Когда струя изысканных выражений иссякла, навья коротко и чётко дала объяснения, упомянула письмо, отправленное из Раденвеница.

– Я ничего не получал, – раздражённо бросил Вертверд. – Это может быть как правдой, так и твоей выдумкой в своё оправдание. О твоём ранении и отправке в Верхнюю Геницу мне доложили; восемь дней на выздоровление – ладно, ещё пару-тройку дней на окончательную поправку – допустим. А что у тебя там за обстоятельства, это меня не волнует. Ты нужна здесь, и ты была обязана немедленно вернуться в свой полк!

Северга достала из-за пазухи свёрнутый новостной листок, купленный ею на второй день пути в Вельвильде, и протянула начальнику.

– Господин пятисотенный, вот статья, которая прольёт некоторый свет на события.

Вертверд почти вырвал у неё листок, поднёс к глазам.

– Хм... ну и что тут? Колонка светской жизни? «Одна из первых свадеб, ставших возможными благодаря указу Владычицы Дамрад», – прочёл он заголовок. – «Г-жа Северга, сотенный офицер войска Её Величества Владычицы Дамрад, и обворожительная г-жа Темань, представительница мира книжного искусства города Дьярдена, выздоровевшая после произошедшего с нею несчастного случая... сочетались браком...» Хм! – Вертверд вскинул брови и выпятил подбородок, вперившись в Севергу жгучими буравчиками своих глаз, которые сейчас выпирали из глазниц, будто пятисотенному прищемили кое-что. – Это что выходит, ты у нас... вышла замуж? Или женилась? Тьфу, даже не знаю, как обозвать-то сей странный обряд...

– Господин Вертверд, не советую высказываться с пренебрежением о плодах указов нашей повелительницы, – молвила Северга со сдержанно-прохладным предостережением в голосе. – А как государыня поступает с недовольными, ты знаешь не хуже меня. Меня можешь не бояться, я не доносчица, но и стенки этого шатра могут иметь уши.

Пятисотенный слегка вжал выпяченную грудь, окинул взглядом вокруг себя.

– Кхм. Ну, что ж... Я тебя, конечно, поздравляю с сим счастливым событием. Это и есть твоё «уважительное обстоятельство»?

– Не совсем, господин Вертверд. Обрати внимание на оборот «выздоровевшая после произошедшего с нею несчастного случая», – сказала Северга. – Вот у тебя есть особа, которая тебе... ну, скажем так, небезразлична?

– Ну, допустим, а что? – хмыкнул начальник.

– А если бы ты узнал, что с нею случилась беда, но при этом неясно, жива эта особа, мертва или лежит при смерти? Разве у тебя не оборвалось бы сердце, а душа не рванулась бы туда, к ней, хоть даже через тридевять земель?

Говоря так, Северга взывала к чувствительным стрункам Вертверда, которые, несмотря на внешнюю суровость пятисотенного, у него имелись. Возлюбленная у него тоже была, но восхищался он ею на расстоянии. Что-то у них там не клеилось: то ли она не отвечала взаимностью, то ли он, будучи военным, не хотел связывать себя узами брака.

– Хм... – Вертверд потёр тяжёлый подбородок, рассечённый, словно шрамом, глубокой ямкой. – Возможно, возможно. Но я на твоём месте, без сомнения, выбрал бы свой воинский долг!

– Осмелюсь заметить, господин пятисотенный, ты не был на моём месте, а потому не можешь доподлинно знать, как поступил бы, – сказала Северга.

– Молчать! Довольно! – вспылил Вертверд, раздувая щёки и огненно сверкая глазами. Не любил он, когда доставали наружу его потаённые чувства. – По-хорошему, надо бы подать наверх прошение о твоём разжаловании... Впрочем, ладно. Ради такого радостного события – так и быть, гуляй в наплечниках. Но пощады не жди, отрыжка ты драмаука! Отправишься в самое жестокое, самое страшное кровавое месиво. Останешься жива – ну, считай, что искупила вину.

– Благодарю, господин пятисотенный! – Северга снова образцово вытянулась – не придрался бы даже самый суровый наставник по строевой подготовке. – Кровавое месиво – это моя работа!

– Ну так иди и делай свою работу! – сердито махнул рукой Вертверд.

– Слушаюсь!

Вошёл десятник и вручил Вертверду письмо. Сев за стол, пятисотенный сломал печать и развернул послание.