Ревность (ЛП)

— Тебе здесь не рады, — голос мамы был резок и зол, как будто предупреждал о собственничестве. — Я оставила для тебя Главную Школу, всё Братство! Что ещё ты хочешь?

Притворный смех покинул голос другой женщины. Он спал, как маска, которой он являлся, и когда она снова заговорила, в её словах сочились злоба и боль:

— Где он?

Тон мамы превратился в холодный и деловой:

— Кто? Мой муж? Он человек, зачем он тебе нужен? Если ты подойдёшь к нему, я...

— Человек? Человеческий муж? Ты шутишь! Даже ты не пала бы так низко!

Между ними повисла напряжённая, потрескивающая тишина. Я могла понять по смыслу сказанного, что мама была разъярена. Она никогда не была злой; папа называл её нежной. Он говорил, что съест свою проклятую шляпу, если она когда-нибудь о ком-нибудь скажет плохое слово.

Для меня это было новым и странным. Мне это не нравилось. Я закрыла глаза и повернулась на другой бок, зарылась в подушку. В моей кроватке было тепло и безопасно, даже если ветер дул в стены дома с голодным шепчущим звуком.

— О, — внезапное понимание. Я слышала, как двигалась мама, как открылся ящик. — Потом он уехал. Он всегда говорил, что будет уезжать.

— Ты знаешь, где он, — прозвучало пронзительно и с обвинением. — Ты знаешь. Он убежал к тебе!

— Его здесь нет.

— Может, мне следует осмотреться и удостовериться в этом.

Ящик закрылся с ударом. Прозвучал тяжёлый металлический щелчок.

— Анна, — теперь предупредительный тон поменялся. Он прошёл через меня, как статическое электричество. — Убирайся. Из. Моего. Дома. Или я убью тебя.

— Не очень-то ты хорошая хозяйка, — но неужели в голосе другой женщины слышался страх? Скрытый, но, тем не менее, дрожащий и грубый. Конечно, если бы мамочка со мной разговаривала таким тоном, я бы заплакала. Я была рада, что она никогда так не говорила со мной. — Поклянись мной, что его здесь нет!

— Я не буду клясться тебе единственной проклятой вещью. Вон из моего дома! Или я пристрелю тебя, и Братству понадобиться новая стерва.

— Если ты увидишь его... — но женщина остановилась, её хныканье затихло. Мне не нравился её голос. Он причинял мне боль. Моя голова была полна плохих картинок: грязь, кровь, острые зубы, и единственная вещь, которая удерживала меня от хныканья, было внезапное уплотнение воздуха вокруг меня. Я так устала, и если бы я стала шуметь, мамочка могла бы прийти ко мне и разговаривать со мной тем холодным, злым голосом.

А я этого не хотела. Я бы вообще никогда этого не хотела.

— Если я увижу его, то скажу, что ты его ищешь. Не думаю, что это чем-то поможет. Он делает то, что хочет.

— О, я знаю это, — теперь ее слова были пронизаны горечью, и я услышала скрип парадной двери, будто призрак широко открыл ее. Они даже не закрыли дверь в течение этого долгого разговора. — Если я выясню, что ты его здесь прячешь, Элизабет...

— У меня есть жизнь. И она не включает его, тебя и твои игры. Не приходи больше без приглашения.

— Сладких снов, — даже я, лежа наверху в своей комнате, услышала её ухмылку. — Не позволяй носферату кусаться, — жестокий, пугающий смешок, и парадная дверь хлопнула.

Я слышала, как мама испустила прерывистый вздох. И гудение вернулось, грохоча в моей голове, пробегая по костям. Я знала, что будет дальше.

Дальше я засну. И когда проснусь в темноте, я знаю, что произойдёт. Это будет опять тот сон, самый худший из всех снов.

Затем гудение полилось через меня, оно кололось, как стальная иголка в плоти. Я боролась со сном. Я не хотела вспоминать ту ночь. Я никогда не хотела вспоминать ту ночь, и каждый раз воспоминания причиняют ещё больше боли, потому что я знаю...

Над детской кроваткой склоняется мама, ее лицо круглее луны, а сиянием сравнится только с солнцем (может, так кажется, потому что я еще совсем маленькая). От маминых волос пахнет цветочным шампунем, гладкие блестящие локоны волной падают на грудь, где мерцает серебряный медальон на цепочке.

В красивых темных глазах, как и на всей левой половине лица, залегла тревожная тень. Будто в ясный погожий денек внезапно начался ливень и солнечный свет в окне вдруг потускнел.

— Дрю, — произносит она ласковым, но настойчивым тоном. — Просыпайся, милая.

Я тру ладошками глаза и зеваю.

— Мамочка? — мой голос звучит глухо. Иногда это голос двухлетнего ребенка, а иногда девочки постарше, но всегда удивленный, тихий и сонный.

— Вставай, Дрю, — говорит мама и, протянув руки, поднимает меня с негромким оханьем, будто не веря, что я так выросла. Я уже большая девочка, и меня не надо носить на руках, но так хочется спать, что я не спорю, а лишь погружаюсь в тепло маминых объятий, прислушиваясь к учащенному ритму ее сердца. — Я люблю тебя, солнышко, — шепчет она, касаясь губами моих волос. Мама окутывает меня запахом свежеиспеченного печенья и тонким ароматом духов. В этом месте сон развеивается. Я слышу чьи-то шаги или, вернее, биение пульса. Сначала тихое, но потом все громче, и с каждым новым ударом ритм учащается. — Я так люблю тебя, детка.

— Мамочка… — я склоняю голову ей на плечо. Она несет подросшую дочь на руках. Когда мама ссаживает меня на пол, чтобы открыть дверь, я не протестую.

Мы спустились вниз в чулан. Я не помню, откуда мне это известно. Мама останавливается перед непонятным квадратным отверстием в полу, где уже в одеялах и на подушке с родительской постели лежат несколько моих мягких игрушек. Меня снова сжимают в крепких объятиях, а потом усаживают в подпол, и тут впервые накатывает беспокойство.

— Мамочка?

— Мы поиграем, Дрю, солнышко. Ты спрячешься здесь и подождешь, пока отец не вернется домой с работы.

Я знаю, что произойдёт. Папочка придёт домой и найдёт меня, но больше ничего не будет, как прежде.

Потому что это была та ночь, когда пришёл Сергей, ночь, когда он убил её, но он не нашёл меня.

И это всё моя ошибка.

Сон превращается в гниющую марлю завесы, душит меня. Обертывается вокруг запястий, лодыжек и бедер липким холодным прикосновением, и я борюсь, крича, отчаянно нуждаясь в воздухе. Я не хочу видеть, я не хочу видеть...

* * *

— ...не хочу видеть, хватит, я не хочу это видеть! — я боролась вслепую со сном, крича, потея и дрожа. Энергично двигала руками и ногами. Но я ничего не поймала, кроме пустого воздуха.

— Это просто сон! — сказал Грейвс настойчивым тоном. — Просто сон!

Нет, это не сон, я хотела кричать. Это реальность. Это произошло; это все еще происходит.

Кто-то стучал в дверь. Я растерялась, посмотрела на Грейвса. Яростно моргнула. Я, должно быть, плакала во сне: мои щёки были влажными, а нос полон соплей. Крик застрял в моём горле. Я задохнулась воздухом. Моя майка обернулась вокруг меня, а боксёры сбились в кучу. Они обычно сбиваются так, когда вы вертитесь.

Сумрак заполнял окно фиолетовым цветом. Это был мой первый день настоящих уроков. И кто-то стучал в дверь, выкрикивая моё имя.

— Дрю, — Грейвс держал меня за плечи. — Это просто сон, хорошо? Хорошо? Ты здесь, я здесь, всё хорошо. Ты в безопасности, я обещаю.

Я вытерла щёки трясущимися руками. Бенжамин стоял в двери.

— О, — прошептала я, — Господи. Я... я прошу прощения.

— Всё хорошо, — зелёные глаза Грейвса горели, он был почти нос к носу со мной. Я видела прекрасные золотые нити в его взгляде, и из-за сна в его правом глазу улавливалась твердость. Этого было достаточно для меня, чтобы заплакать от облегчения, потому что он был настоящим и находился в безопасности. Его спальный мешок свернулся в ком на полу. — Ты ворочалась, а потом начала кричать. Действительно кричать, как будто ты была...

— Извини, — моё сердце колотилось, я втянула сопли. Дверь дрожала на засовах. — Это Бенжамин.

— Я лучше впущу его. Полагаю, мы пойдем на уроки, — но он всё ещё держал меня за плечи своими длинными, мозолистыми, нежными пальцами. Как будто у него было уйма времени, чтобы стоять на коленях у моей кровати и изучать моё лицо. В его футболке на плече была дыра, и это заставило меня чувствовать себя немного странно. — Всё в порядке?