В оковах страсти

Я мельком взглянула на него со стороны. Лицо его все еще было бледным и казалось непроницаемым. Быть может, его мысли, как и мои, были до сих пор заняты произошедшим?

По прибытии в Хаймбах я оставила Ганса с лошадьми в доме одного трактирщика, чтобы самой пойти за пирогом. Уже это вызвало его несогласие, он крепко ухватился за мою накидку и спросил, нежели я намерена отправиться туда в мужской одежде… Я просто вырвалась и ушла. Его плохое настроение действовало мне на нервы.

Был ярмарочный день, и в город пришло много народа, местные и чужие, купцы, крестьяне… Попрошайки, фокусники, жонглеры толклись у ярмарочных рядов. Несколько прокаженных топтались у церкви в надежде на богатые подаяния. Но большинство лишь наблюдали за ними со смешанным чувством отвращения, страха и сострадания. С прилавков то с одной, то с другой стороны в тряпичные мешки падали то кусок хлеба, то яблоко, и прокаженные благодарили за милостыню, бормоча молитву, прежде чем поковылять дальше. Меня охватило любопытство, и я заглянула под лохмотья. Говорили, что у них гниют и даже отваливаются конечности и другие части тела, потому что они много грешили. Рассказывали о провалившихся носах и страшных дырах на лице, через которые виден мозг несчастного. Когда они проходили мимо меня по порталу, я достала масляный крендель, купленный в одном из торговых рядов, и протянула его больному человеку высокого роста, подволакивающему ногу. Но тут из порванной в клочья одежды высунулась рука, обмотанная грязным тряпьем, из которого виднелись лишь три пальца, и схватила крендель, умудрившись даже не коснуться меня. Пока другие проходили, громыхая при ходьбе и распевая псалмы, высокий человек остановился и поднял голову. Лохмотья его капюшона позволяли увидеть лишь его правый глаз. Голубой и незамутненный, словно небо, он, казалось, испытывал триумф, несмотря на грязь и болезнь.

— Благослови вас Господь, dame chiere, и пусть он дарует вам жизнь долгую…

В моей руке оказалась маргаритка, и только запах гниющей человеческой плоти и экскрементов напомнил мне о том, кто стоял передо мною. Фигуры в лохмотьях затерялись в пыли городских улиц.

Ветер доносил слова нищенствующего монаха, который, встав на неотесанный камень, читал толпе проповедь: «Одному из этих моих ничтожнейших братьев…» Я вытерла лицо рукой и поправила на голове капюшон. Покачав головой, я заткнула цветок за пояс и покинула церковный портал.

Ярко разодетые проститутки за хижинами каменотесов предлагали свою продажную любовь. Дам из свиты Клеменса проносили по торговым рядам в паланкинах. На мою одежду, кроме прокаженных, никто внимания не обратил.

Мастер Йозеф был очень рад увидеть меня и просил передать моей сестре пожелания быстрейшего выздоровления и покровительства Господа Бога. Я любила этого дружелюбного пожилого человека и пробыла в его пекарне чуть больше обычного, чтобы попробовать медовый напиток, который мастерски варила его сморщенная от немилосердных лет супруга. Их ужас — увидеть меня в возмутительно не подобающем для девушки одеянии без чьего-либо сопровождения — исчез вконец, когда я, съев весь паштет из пастернака до последней крошки, похвалила его. Лицо пожилой женщины просияло от удовольствия, и она собрала для меня еще один пакет.

С пирогом и паштетами я поплелась обратно, на ярмарку, чтобы посмотреть предлагаемые товары и платья, в которые одеты женщины. Рассматривая красивые вещи, я почти забыла о своем слуге. И тут я услышала шум драки, доносившийся со стороны гостиницы.

Как выяснилось, Ганс после выпитой кружки пива в трактире затеял спор. Возможно, его обругал один из выпивох или ему не позволили занять место, что, собственно, и вынудило моего слугу пустить в ход кулаки. Посетители трактира, казалось, только этого и ждали. Многие волтузят друг друга, в большинстве случаев понятия не имея, из-за чего все началось. Лошади у решетки пугались, разбитые табуретки и осколки посуды, описывая большую дугу, вылетали в окно, из трактира доносился крик, слышались глухие удары… Мне стало не по себе от того, насколько дерзким мог быть мой провожатый. Я быстро запихнула пакеты в сумку, пристегнутую к седлу, и отвязала поводья от решетки, чтобы было легче бежать, когда первые участники потасовки стали вылетать на улицу. Вокруг гостиницы образовался круг из зевак, и вдалеке уже слышались сигналы городской охраны. И тут из трактира буквально вырвался Ганс, как разъяренный бык, расталкивая всех, кто попадался на его пути, в разные стороны, растрепанный и в крови, в разорванной одежде. Он бросился ко мне, выхватил из моих рук поводья, одной рукой закинул меня на лошадь и с такой силой ударил ее по крупу, что животное поднялось на дыбы и, как ужаленное, галопом понеслось прочь. Люди разбегались в разные стороны от несущихся сквозь толпу лошадей. Мы промчались прямо по ярмарке, минуя торговые ряды; яблоки, овощи и одежда, ленты, тесьма и миски — все вокруг падало и катилось по земле, куры с кудахтаньем выскакивали из своих клетушек.

Охрана бросилась за нами вдогонку, и я испытала страх за собственную жизнь. О благословенное небо, если они схватят меня здесь, дочь врага!..

Ганс бешено гнал наших лошадей из города в лес, и я вновь поразилась тому, как хорошо он ориентировался на местности, совершенно для него незнакомой. Мы скакали зигзагами, словно зайцы, чтобы запутать преследователей. Сама я уже перестала ориентироваться и боялась, что мы угодим в трясину. И когда я уже едва держалась в седле от усталости, Ганс подал знак остановиться. Лошади дрожали от быстрой скачки, их шерсть блестела от пота. Тяжело дыша, я хотела спешиться, лечь на землю и ни за что не вставать…

— Оставайтесь в седле, фройляйн, — услышала я слова Ганса, — если вы сейчас окажетесь на земле, то не доберетесь до дома.

Он схватил меня за плечи и вновь усадил в седло. В его глазах проскользнуло нечто похожее на похвалу. Или мне это только показалось?

Уже стемнело, когда мы подъехали к замку; в предместье наступило вечернее затишье. Два батрака устало шагали через болото; они даже не заметили, что моя лошадь задела их хвостом. Мимо, хрюкая, промчалась бесхозная свинья. Из хижин доносился запах скисшего навоза и ячменной каши. И лишь теперь я поняла, как голодна. В овраге, через который мы проезжали, на полпути к центральным воротам замка, было уже так темно, что с трудом можно было увидеть руку, поднесенную к глазам. Ворота стояли открытыми, из них выскочил охранник с зажженным факелом.

— Это госпожа! Слава Богу, с вами ничего не случилось… Все уже страшно беспокоились! Где же вы, Боже правый, были?

— О Бенедикт, я сама во всем виновата. Мы охотились за оленем, за такой трофей отец был бы мне весьма благодарен, а потом сбились с пути. Если бы не Ганс, я не нашла бы дороги домой…

Перед конюшней я наконец спешилась. Ганс вырвал из моих рук поводья и что-то грозно пробормотал. Я стала искать паштет из пастернака.

— Вот он, — сказала я с нотками примирения в голосе. — Время трапез уже прошло, бери и ешь. Кухарка должна дать тебе еще большую кружку пива, передай ей мое распоряжение.

Ганс уставился на пакет. Быстро осмотревшись по сторонам, он сделал большой шаг в мою сторону и вырвал пакет из моих рук.

— Идите к черту графиня! — прошипел он.

С этими словами он бросил пакет мне под ноги. Рука его, как это часто случалось, дергала кольцо, которое, будто когтями, охватило его шею и в свете факела угрожающе блестело.

Мы посмотрели друг на друга как два боевых петуха.

— Тогда сдохни с голоду! Ты не тот человек, о котором я думаю непрестанно, — закричала я, выведенная из себя, и вскинула голову.

— Мне наплевать на то, о чем и о ком вы думаете, графиня, — зло проговорил он.

После этих слов я повернулась на каблуках и побежала к женской башне, где меня, соскучившись, ждала Эмилия. Она лежала под горой теплых покрывал и меховых шкур и, несмотря на это, дрожала от холода. В последние дни у нее вновь повысилась температура и возобновилось кровохарканье.