Синие слезы (СИ)

Будучи еще совсем маленькой девочкой – с короткой косичкой, перекинутой через плечо, вечно растрепанной и несобранной, неугомонной, непоседливой, любопытной до неприятностей, любознательной до недосыпа, потому что звезды, эти невероятные, таинственные звезды горят и сгорают исключительно по ночам – Джейн начинает свое долгое ожидание. Ее ожидание выглядит трепетным и робким, едва пробудившимся, едва очнувшимся ото сна сомнений и замешательств, и заключается в грезах о далеких неизведанных мирах, сбереженных в древних, дряхлых сказаниях, выдуманных и ненастоящих, как ее убеждали, как ей твердили без умолку - все, кому лень и не лень; о запутанных дорогах, что ей только предстояло открыть и постичь, что должны были привести ее в приветливую, дружелюбную неизвестность. О целях, пока еще смутных, не сформировавшихся до конца, но уже порой будоражащих ее воображение, тревожащих и беспокоящих его.

Джейн, не оборачиваясь, не оглядываясь по сторонам, пусть порой и хотелось до невозможности, шла к этой заветной, маячившей где-то совсем неподалеку секунде – только руку протяни и возьми; но с годами все менялось, она менялась, взрослела, степенность заняла место спешности – преображалось и ее ожидание, внезапно обретя окончательную форму и имя. Оно совмещало в себе все старые надежды, те самые, в которые никто, кроме нее, не смел и не желал верить, и получило новые; ее ожидание отливало благородной отвагой, и стальной смелостью, и надежностью. Ее ожидание звали Тор, и Джейн оказалось невероятно легко представить, что именно его она представляла всю свою жизнь и всю свою жизнь ждала.

Она ошибается – осознание то приносит ей разочарование и, неожиданно, облегчение, и секунда выскальзывает из ее рук, так и не найденная, и Джейн пытается убедить себя в ненадобности той самой заветной секунды.

Уставшая, она перестает ждать.

Уставшая, она прислоняется раскаленным лбом к прохладному стеклу машины; они – она, Эрик за рулем – едут сквозь ночь по шоссе, оставляя позади тяжелую неделю доказательств и вычислений, и она действительно устала, безмерно и безвозвратно, потому что даже теперь, даже спустя годы после того, как она окончательно распрощалась с той девочкой из Нью-Мексико, той, у которой могли отобрать оборудование и саму жизнь, той, что была наивна и безвестна, она по-прежнему порой сталкивается с недоверием в научном сообществе, так неохотно принявшем абсолютно новый взгляд на устройство мироздания.

Эрик молчит практически всю дорогу, лишь изредка озвучивая удачные мысли о прошедшей конференции, впрочем, не ожидая ее ответа – она практически засыпает, убаюканная летним зноем и его звуками, его ароматами и его яркостью, но что-то выдергивает ее, громкое, невероятно громкое, и Джейн кажется (но только кажется, потому что это невозможно), будто она слышит тиканье часов. Эрик что-то кричит ей, но она и так все видит – там, за стеклом, темно-алый луч, идущий от неба, вросший в землю, оросивший ее светом, словно кровью. Они останавливают машину, и она бежит к этому темно-алому лучу, несмотря на все окрики Эрика, несмотря на все его волнение о ней, потому что все это уже было – с ней или с ними, а секунды, когда-то затихнувшие казалось навек, звучат слишком громко в ее голове своим неумолимым приближением, и, возможно, но только возможно, одна из них – та самая.

Джейн думает, что снова ошибается, когда видит его – она, на самом деле, не имела ни малейшего представления, что ожидала увидеть, но точно не его, и она стоит над ним, не смеющая даже дышать, пока молчаливое замешательство Эрика не прерывается его же ругательствами. Мы совершенно точно не заберем его с собой, говорит он, уже набирая чьи-то номера – но здесь не ловит; здесь – это посреди шоссе, и Джейн уже тянется к нему, бессознательному и, наверное, ненастоящему, потому что настоящий он мертв. Потому что настоящего его так долго оплакивал Тор, и слезы его были теплыми и солеными.

Джейн, он чуть не убил меня, произносит Эрик, уже догадываясь – раньше ее самой о ее намерениях, и взгляд его сухой, настойчивый, растерянный и, самую малость, боязливый. Но Джейн смотрит на него, очевидно прося, потому что, каким бы он ни был, кем бы он ни был в действительности, но он по-прежнему оставался братом Тора, и они никак – совершенно и абсолютно никак не могут оставить его здесь. А еще, вспоминает она, он спас ее жизнь.

Поэтому они возвращаются уже втроем, и Джейн с усмешкой – впрочем, довольно горькой – размышляет над тем, сколько богов ей еще предстоит подобрать. Эрик молчит всю дорогу – Локи не приходит в себя.

Ей кажется, что секунда наступает – так громко она звучит в ее голове, растекается теплом и кровью по венам, расступается утром и солнечным светом, когда он, едва дышащий, едва живущий, не приходящий в себя всю ночь, наконец открывает глаза. Его глаза синие, бескрайне синие, и он смотрит на нее практически не моргая и будто бы не веря, и Джейн (с усилием, неохотно) отмахивается от той секунды, отныне и навсегда не верящая в ее существование.

Первое, что он произносит – это ты, это и правда ты, и в его голосе столько глубины, что ей вдруг хочется рассмеяться – так странно это звучит. Конечно же это она, и она, ветреная и беззаботная во всем, что истинно важно, старается не думать о том, что что-то в его взгляде заставляет внутри все оборваться. Затем он говорит – мне жаль, и она больше не уверена, что это он, действительно и правда он, потому что тот он, кого она повстречала годы назад в Асгарде, никогда бы не произнес подобного, потому что никогда бы подобное не почувствовал. Она не представляет, о чем он мог бы сожалеть, а потом его рука прикасается к ее руке.

Его рука прикасается к ее руке, и она совсем не дрожит, эта его покрытая узким узором царапин рука, но она такая холодная, что это заставляет дрожать Джейн. Он пристально разглядывает ее запястье (левое), но там ничего нет (и не может быть), и ей не по себе.

Биение приближающегося времени больше не оставляет ее.

Она спорит с Эриком, тише, как можно тише, пока он снова забывается болезненным сном за стеной, в ее спальне, на ее кровати. Она хочет напомнить Эрику, что это ее квартира и ее жизнь, но он и так выглядит слишком и чересчур постаревшим в последние дни, и она сдерживается.

Она караулит его сон, не имея ни малейшего понятия, чем занять себя. Телевизор работает негромко, с помехами, радио не работает вовсе, и Джейн думает, что произошло, знает ли Тор об этом (чем бы это ни было), и как плох он может быть на самом деле, но через мгновение – она ощущает его слишком отчетливо, и это в который (очередной) раз сбивает ее с толку – она видит его, облокотившегося спиной о косяк двери в ее спальню, пристально наблюдающего за ней. Она дает ему стакан воды – у него очевидно обезвоживание, и от всего другого он отказывается – и не может оторвать взгляда от его пальцев – они в мелких ранках и разводах.

Когда он рассказывает ей – об Асгарде, о Таносе, обо всем, о чем бы только мог рассказать, время – ненадолго – замирает, и он настолько – и очевидно – сломлен, что она забывает о собственных слезах и не замечает, что что-то в его рассказе упущено. Эрик, поклявшийся никуда не уходить, пока он здесь, спит крепко и беспробудно – уже снова ночь, сутки, как они нашли его.

Ей кажется – но только кажется – будто время, нечаянно ненадолго остановившееся, начинает идти своим чередом, приближается к ней неумолимо, когда она слышит по негромко транслирующему телевизору про неожиданное исчезновение Тони Старка. Джейн пытается подойти ближе, сделать звук громче, пока что-то, поднимающееся в ней, не успело ее затопить, и она уверена – это что-то отражается в ее мыслях или словах, потому что Локи загораживает ее обзор – собой, и выключает телевизор. Она не успевает спросить (она всегда не успевает, даже со своей жизнью), но он уже говорит ей, просит ее – и его голос тих и напряжен – собрать все самое необходимое, потому что нужно уходить. Она спрашивает его о том, что это, но он лишь отмахивается, и его небрежное объясню позже обжигает пощечиной.