Забытая жизнь (СИ)

Пройдя мимо, я заметила Поттера, Рона, Гермиону и Джинни, которые уселись в конце одного из рядов, ближе к озеру. Люди перешептывались, отчего казалось, будто легкий ветерок ворошит траву, однако громче всего звучало пение птиц. Толпа продолжала разрастаться.

Направляясь к передним рядам, я столкнулась с Корнелиусом Фаджем — лицо жалкое, в руках его обычный зеленый котелок; следом я увидела Риту Скитер и с отвращением отметила, что ее пальцы с красными ногтями привычно сжимают блокнот; а затем на глаза мне попалась Долорес Амбридж с притворно горестным выражением на жабьей физиономии, с черным бархатным бантиком на отливающих сталью кудряшках.

Добравшись до первого ряда, я села на свободное место рядом с министром магии Скримджером, который сидел с мрачным и достойным видом.

«Так ли уж сожалеешь ты, да и прочие важные шишки, о смерти Дамблдора?» — подумала я, осматриваясь по сторонам.

Тут заиграла музыка, странная, неземная, и я, забыв о неприязни к Скримджеру, огляделась по сторонам. В нескольких дюймах под поверхностью чистой, зеленоватой, просвеченной солнцем воды хор водяного народа, жутко похожего на инферналов, пел на странном, неведомом мне языке. Мертвенно-бледные лица певцов были подернуты рябью, вокруг плавали лиловые волосы. От музыки у меня чуть волосы встали дыбом, однако

неприятной она не была. Музыка ясно говорила об утрате и горе. И, глядя в нездешние лица певцов, я понимала, что уж они-то, по крайней мере, о гибели Дамблдора горюют.

По проходу между стульями медленно шествовал Хагрид. Лицо его блестело от слез, он безмолвно плакал, неся в руках, как сразу поняла я, тело Дамблдора, завернутое в темно-фиолетовый с золотыми звездами бархат. От этого зрелища горло сдавила острая боль; странная музыка и сознание того, что тело отца находится от меня так близко, казалось, на миг лишили летний день всякого тепла.

Хагрид осторожно опустил тело на стол. Потом отступил в проход и трубно высморкался, заслужив несколько возмущенных взглядов.

Я ласково кивнула Хагриду, когда тот проходил мимо, возвращаясь назад, но глаза

лесничего опухли настолько, что оставалось лишь удивляться, как он вообще что-нибудь видит перед собой.

Тем временем музыка смолкла, и я посмотрела на мраморный стол.

Маленький человечек с клочковатыми волосами и в простой черной мантии поднялся на ноги и встал перед телом Альбуса. Что он говорил, я расслышать не смогла. Лишь отдельные слова долетали ко мне поверх сотен голов. «Благородство духа»… «интеллектуальный вклад»… «величие души»… — все это мало что значило для меня. К отцу, которого я знала, слова эти почти никакого отношения не имели.

Мне хотелось подбежать к нему, чтобы в его неиссякаемой силе найти опору для своей слабости — и в то же время я хотела прижать его, разбудить его, ведь он просто спит и сейчас проснется — и все будет хорошо.

Нет! Вы не можете, вы не должны делать это, и вы не можете положить его туда. Я не могу смотреть, я не вынесу этого, я не поверю, что он ушел. Он любил меня, он мой отец! Он не может покинуть меня сейчас, когда я так нуждаюсь в нем, — слезы текли из уголков глаз.

Но как бы больно это ни было, люди исчезают из нашей жизни, словно заклепки на некачественном пальто. Мы идем, делаем шаг за шагом вперед в бесконечную неизвестность, а заклепки одна за другой остаются позади. Все теряется, отваливается, сдается под гнетом времени и обстоятельств. И самое страшное — это не потерять любимого человека, а понять в конце его пути, что у тебя никогда не было времени, чтобы сказать то, что он хотел услышать от дочери. Но однажды у каждого без исключения наступает в жизни момент, когда произносить эти слова становится слишком поздно.

Слева донесся тихий плеск, и я увидела, что водяной народ повысовывался из озера, чтобы тоже послушать прощальное слово. Я вспомнила, как Альбус два года назад присел у кромки воды и по-русалочьи беседовал с предводительницей водяных. Интересно, где отец выучил их язык? Как много осталось такого, о чем я ни разу не спросила его, как много мы не сказали друг другу…

И тогда, без предупреждения, на меня навалилась все это дерьмо, отец мертв, его больше нет…

Я с такой силой стиснула клинок на ремне, что поранила ладонь, но и это не остановило горячих слез, которые брызнули из моих глаз. Я отвернулась от всех, и смотрела поверх озера на лес; человечек у стола все еще лопотал, а я заметила вдруг какое-то движение среди деревьев. Кентавры… Они тоже пришли проститься с Альбусом. Из-под деревьев кентавры не вышли, но я видела, как они тихо стоят, опустив луки и глядя на волшебников.

«Сражаться необходимо, даже потерпев поражение в борьбе. Главное —сражаться, — сказал когда-то Альбус мне, — снова и снова, только так можно остановить зло, пусть даже истребить его до конца никогда не удастся…»

Человечек в черном наконец-то умолк и вернулся на свой стул. Я ожидала, что кто-то еще встанет у тела, кто-то еще, быть может, министр произнесет речь, но нет, никто не двинулся с места.

Какая-то невидимая сила тянула меня к Альбусу и, даже не ожидав — в первую очередь от самой себя, — я встала и подошла к телу отца.

— Альбус Дамблдор, — тихо произнесла я, не смотря на него, — никогда не был гордым или тщеславным; он умел найти достоинства в каждом, каким бы тот ни казался жалким или незначительным, и я думаю, что ранние утраты наделили его великой человечностью и состраданием. Я не могу выразить, как мне будет не хватать его дружбы, но моя потеря ничто в сравнении с потерей волшебного мира, — набрав в легкие побольше воздуха продолжила я. — То, что он был самым любимым и вселявшим вдохновение из всех директоров Хогвартса — вне всяких сомнений. Он умер так же, как жил: вечно трудившийся ради высшего блага и до последней минуты всё так же готовый протянуть руку помощи, как в тот день, когда мы впервые встретились.

Потом вскрикнуло сразу несколько голосов. Яркое белое пламя полыхнуло, охватив тело Альбуса и стол, на котором оно лежало. Языки пламени вздымались все выше и выше, заслоняя собой тело. Белый дым винтом поднялся в небо, создавая очертания странных фигур. Сердце мое словно остановилось на миг, мне показалось, что я увидела радостно уносящегося в синеву феникса, но в следующую секунду огонь погас. Там, где он только что бился, стояла белая мраморная гробница, укрывшая в себе и тело отца, и стол, на котором оно покоилось.

Снова испуганные крики — целая туча стрел взвилась в воздух, но все они упали на землю, не долетев до толпы. То было, последнее прощание кентавров: повернувшись к волшебникам спинами, они уже уходили в древесную прохладу. И подобно им, водяной народ тоже медленно опустился в зеленоватую воду и скрылся с глаз.

Я, молча вытерев слезы, пошла в сторону озера.

— Мисс Монфор-лʼАмори!

Я обернулась. По берегу ко мне торопливо приближался, припадая на трость и прихрамывая, Руфус Скримджер.

— Я надеялся, что смогу переговорить с вами… Вы не против, если мы немного пройдемся вместе?

— Нет, — безразлично ответила я и двинулась дальше.

— Ужасная трагедия, мисс, — негромко произнес Скримджер. — Даже сказать вам не могу, как напугало меня известие о ней. Дамблдор был великим волшебником. Мы не во всем с ним сходились, вы это знаете, однако никто лучше меня не понимал…

— Чего вы хотите? — уныло спросила я. Скримджера этот вопрос немного раздосадовал,

но он быстро вернул своему лицу выражение скорбного понимания.

— Разумеется, вы подавлены, — сказал он. — Я же знаю, вас связывали с Дамблдором очень близкие отношения. Узы, которые соединяли вас…

Я пронзительно посмотрела на него.

«Не ужели он что-то знает? Ведь прощальное письмо Альбуса лежит у меня, — подумала я. — Он не мог об этом знать».

— На что вы намекаете, министр? — спросила я.

— Ни на что, мисс Монфор-лʼАмори, — ответил он.

— Тогда, чего вы хотите? — повторила я и остановилась.

Скримджер тоже остановился, оперся на трость и уставился на меня, теперь лицо его выражало лишь трезвую расчетливость.