Букет белых роз (СИ)

— Крепись, Сатклифф. — Жнец похлопал меня по плечу. — Может, всё не так уж и плохо.

В душу как накапали горячего воска: она содрогается под каждой падающей каплей, и ей больно.

Мне больно.

Пауза была затяжной.

— Неизлечимо… — подхватил губами слово.

Я чувствовал себя отломанной ветвью, а каждая связка моего тела налилась напряжением, сплеталась с другими в тугие узлы. То, чем дорожил, осталось в разодранных надеждах.

Растрескавшееся сердце неприятно стиснуто.

Но мне удалось говорить, держа в руках переданный листок. Складываю пополам.

— Я возьму этот рецепт.

— Да, да, бери, это тебе как раз нужно. Как только начнется приступ, сразу пей — как рукой снимает, и так до следующего всплеска. А чтобы эффект продлился, нужно пить ежедневно — это как аналог лечебного чая, так что ничего страшного.

Потом его губы сжались в ровную линию.

Рональд всегда питал ко мне честное уважение, закрывая глаза на фальшь, в которой я так долго ходил. Но и на сей раз я не стянут путами простой жизни. Все усугубилось. Все намного хуже. Даже судьба выгравировала мне путь, которого я не хотел. Но я все равно беру его в свои обожжённые руки.

Шелковой гладкости ветер, разбрасывая прохладу, обвивается вокруг моих рук, вплетает мне в волосы мягкие ленты воздуха. Невзирая на успокаивающую ложь, передо мной разверзается непроглядная бездна.

Вместе с этими тучами и ветрами.

Юлия

— Госпожа, вы слышите меня? — рывком из мыслей, в которых я снова и снова утопала, не жалея себя.

Телохранитель недовольно зовет меня точно таким же вопросом, и я наконец вздрагиваю, трясу головой, чтобы еще раз очнуться. Смотрю на него. Себастьян, высокий и роскошный, не понимал меня, как демон, чуждый о мечты; он хмурился, когда становился вновь невольным свидетелем моего забытья. Временного, отрывочного местами.

Эта ночь постоянно вспоминается, живет теми же секундами, оживает перед глазами, и я продолжаю чувствовать все, что тогда было. Я помню, в каком месте оставались печати теплых губ, знаю, что шинигами тогда отдал мне всего себя. Мы обменялись последними силами, но не разорвав полета. Не сорвавшись с невесомости.

Утро уже далеко не раннее. И Грелль давно отправился на встречу со своим сотрудником.

Кухня озарена мягким белым светом люстры. Я сидела за столом, обхватив кружку.

Стрелки часов медленно-медленно ползут по кругу вверх.

Себастьян наклонился ко мне. Лицо мужчины криво пересекали две пряди.

— Вы сегодня собираетесь куда-нибудь, госпожа? — Его губы снова разъезжаются в привычную улыбку, а слова, выходящие через них, каждый раз обливаются тоном, как приторно-сладким сиропом.

— Нет, пока ничего планирую… — Я старалась не смотреть на него: в голове перескакивают друг через друга воспоминания, поцелуи, выдохи, шепот, ночь… Потом я отбросила эти мысли. — Себастьян.

— Да, госпожа?

— Если тебе нетрудно, разузнай, куда можно сходить на выходные.

— Слушаюсь Вас, госпожа. — Он поклонился: руку, затянутую в белую перчатку, вновь прикладывает к груди. — Ждите меня.

***

Ветер колышет легкие занавески.

Стоящий у выхода на балкон шинигами прислонился плечом к стене. Удивление и холодность одновременно врезались в его черты.

Сердце ускоряет сокращения, кровь пульсирует где только можно, но большего всего — в кончиках пальцев, до сих пор сжимающих телефон.

Кожа натянута напряжением. Я не знаю, что сказать.

Я теряюсь. Беспредельно.

— Наш ребенок? — Грелль перехватил мой растерянный взгляд.

Сердце, как привязанная птица, носилось по кругу. Прижимая руку к животу, я замерзаю в десятках ледяных слоях пораженности от собственных слов. Я сокрушена, но не без уцелевших обломков надежды.

— Грелль, я думаю, у нас…

— Нет, Юли… — Его голосом можно было бы разрезать сталь. Раненная еще раз, я услышала этот тон. — Тебе так кажется.

Сила передаваемого, но неизвестного чувства в глазах шинигами была настолько велика, что мне казалось: ломаюсь на части. Его взгляд — двойной выстрел.

Жнец стащил резинку, и тогда целый поток алых волос спустился до бедер. Когда Грелль длинно выдохнул, на его зеленые глаза опустилась завеса ресниц.

— Я хочу тебе кое-что сказать.

Моя рука задержалась на животе, сжимая ткань кофты.

Грелль

Прохожу вперед. Глаза снова сканируют город. Я знаю: воздух, прорезанный холодом, между нами раскаляется. Правда — горький и рвущий компаньон. Но он все, что у меня остаётся.

Я думаю обо всем, что возможно, но только не о ребенке. Это разбитые песочные часы, которые не зазря истекают секундами. Именно сейчас нужно расставить все по своим местам — это самое сложное, что пришлось мне испытывать.

Небо над крышами растушевалось тучами. Но отголосков грозы я еще ни разу не услышал.

Я знаю: воздух, прорезанный холодом, между нами раскаляется. Но не так, как раньше — совершенно иным огнем. Не греющим. И вслед за финишем взвивается занавес драмы.

— Юли… — голос обнял все буквы ее имени с самой последней нежностью, которую я только мог дать. — Ничего не получится.

— Разве ты сомневаешься? — с осторожностью реагирует она.

Впоследствии я просто замер около нее, не зная, какой длины мой следующий шаг к пропасти. Крепко обхватив перила по обе стороны от девушки, я нагнулся к её левому уху. Нервные окончания пылают. Холодно и волнительно. Но черта уже переступлена.

— Я тоже хотел семью… Но так заложено законом нашего мира. — Мой голос вянет до шепота. -…От жнецов нельзя иметь детей.

И это тоже выстрелило в меня.

Правда сказана, волнение обошло стороной. Осталась только боль и смертельность яда, сохранившегося после слов.

Юли молчала, а мои руки сжимали перила, когда я стоял вплотную за ее спиной. Я не врал. Пусть она примет это.

У Юлии распахиваются глаза, глядящие вперед. Она плотно запечатывает губы. На них затихают так и не выговоренные слова. Она отходит, отворачивается от меня. Самая ранимая девушка из всех…

Я смотрел на ее волосы, на согнутую от холода спину. Затем, порывисто прижимаясь, скрестил свои руки на ее груди, а Юли только накрыла их своими ладонями. В этот момент со спины подул сильный ветер. Девушка тонула, молчала в моих трепещущих волосах, с которыми переплетались ее, развевались сотнями змейками.

Губы снова касаются того же уха. Мне тяжело говорить. В три раза труднее, чем во время признания.

— Мы не виноваты, что перерождаемся такими, слышишь? Мы не можем себя изменить.

Выговаривая каждое слово, я вновь чувствовал эту боль, мучительно тянущую нервы. И чем сильнее задевает внутри, тем больше не могу расцепить стиснутые зубы

Я сам сжег бессмысленные мечты смертной. Я сам бросил лезвие ей под ноги, стал стеблем из шипов, оплетающим ее сердце и руки.

Развернувшись в кольце моих рук, Юли не смогла победить боль в глазах. Я вновь слышу звук ее нежного дыхания, коснувшегося моих губ.

— Не будет колыбели… ни детского смеха, ни первых маленьких шагов… ни дня, когда впервые произнесет «мама» и «папа». — Эти слова совпали с выкатившейся из ее глаза слезы, как линии ожога. По другой щеке сползает еще одна.

— Зачем ты это делаешь? — Услышав мой вопрос, она подняла на меня свой взгляд. — Я не хочу видеть твои слезы.

И, чтобы удержать, сжал ее затылок в пальцах, упираясь в лоб. Гладил по волосам, ласково касался щек, висков, кончика носа, лишь бы успокоить дрожь, поселившуюся в в ней.

— Улыбнись мне, Юли.

Ее глаза, блестящие от капель, становятся шире. Я обнимаю ладонями ее лицо. Прошу еще раз. Она отрицательно мотает головой, а ее опущенные ресницы смачивают новые слезы.

— Нет… Нет… Я не смогу…

— Сделай так, как я прошу…

Я отводил Юли от слез, и наконец она улыбнулась мне, вся выжитая до дна.

Я только продолжал касаться; я целовал ее такими же задрожавшими губами.

— Ты выдержишь, Юли… выдержишь.

Я знаю, что она на слово верит. Но она как цветок, который лежит как асфальте, увядший и растоптанный. Мне хочется оживить то, что в ней погублено. Мне хочется видеть ее счастливой.