Лесной дом (СИ)

Вот ведь не зря говорят, любопытство не порок, да и Варвара от любопытства не страдала - она им наслаждалась. Ну что может быть интереснее, чем узнать какую-то новость и первой поделиться с односельчанами? Нет, злой сплетницей Варвара не была, сколько тайн хранилось в её груди, было известно только корове Пеструхе - по причине всецелостного доверия, да овиннику. Как говорят, каков поп - таков приход: овинник тоже любил новости, а потому подслушивал.

Тем временем за кустами явно происходило что-то интересное: мужчина (ах, незнакомый голос, может, кто с крепости?) уговаривал девицу, судя по голосу молодую да веселую... А этот голос смутно знаком, точно из села девка! Варвара присела, подобрала полы сарафана и гусиным шагом продвинулась к кустам...

- Да посмотри какой сарафан, хорош! А если его еще жемчугом украсить? Ну что ты смеёшься, дура, как раз на Купалу оденешь! Надо-то всего, туда- то прийти...

Понятно, какой-то вой с крепости девку соблазняет, Варвара уж было собралась обнаружить свое присутствие и помешать планам охальника, но в последний момент её что-то остановило. Голос девушки. Звонкий. И тихий всплеск воды.

- Ха-ха-ха, красивый сарафан, а очелье к нему?

- Какое теперь тебе очелье, теперь тебе только венок из трав полевых положен.

Варвара закусила край рубахи вместе с языком. Узнала она этот голос, хоть тот и изменился.

Устинья это. Макара дочка. Утопилась две седьмицы назад. Жених к другой сватов заслал, вот она и утопилась. Стало быть, она утопленница теперь, ундина...

Варвара хотела сотворить крест, но еще больше подпирало желание узнать, кто ж так бесстрашно с утопленницей говорит.

Любопытство победило страх, впрочем, как всегда, и Варвара, по-прежнему держа в зубах ворот рубахи, чтоб не вскрикнуть невзначай, стала подкрадываться к кустам. Картина, открывшаяся взору самой осведомленной бабы села, можно сказать, была небывалой.

Устинья - а это была именно она, не обманул слух - сидела на бережку, только ножки в воде держала. По-срамному раздета догола, тело белое, как мраморные ступени в барской усадьбе, косы распущены, блестят на закатном солнышке, в волосах цветок. Красива, что и говорить, даже бабе охота не плеваться, а любоваться, чему дивиться, что мужики из-за таких тонут?

Тут Варвара вспомнила про второго участника разговора и поискала его глазами. Тот обнаружился по пояс в воде, полноватый, с очень бледной кожей, без волос на теле, зато на голове их в избытке, торчащие аж в разные стороны с запутанной в них или вплетенной речной травой. Да это ж... И словно специально подтверждая её мысли, «мужик» продолжил:

- Что ты кочевряжишься, ундина? Я ведь могу и не упрашивать, а приказать своей волей. Ибо я здесь хозяин! - водяник важно подбоченился.

- А! А почему у тебя, хозяин, дно реки, как болото? Почему сама река мелеет? И почему скушно так?

- Не твоего ума дело, ундина, к болотнику идти надо, родственника уважить, чтобы поболе воды нам было, а про дно ты верно сказала, вот с сегодняшней ночи и начнете с новыми сестрами уборку. Как раз к празднику управитесь! А то скушно им! А зелено вино девице пить было не скушно? А назло милому топиться не тошно? Вот теперь будешь здесь весь оставшийся срок, что на роду был написан...

Русалка опустила голову, а Варвара - рукав вместе с челюстью.

- Ладно, хозяин, давай свой сарафан, покорюсь тебе, - только ни покорности, ни грусти в голосе Устиньи не слышалось. - Только жемчуга покрупнее пусть твои рыбины принесут... И обещай меня не на одну, а на три ночи отпустить! Навестить хочу кое-кого, - глаза русалки недобро блеснули.

- Не озоруй, ундина, жемчуг будет тебе, отборный, а отпущу... на две ночи. Но ты это, сильно не балуй там!

Ундина подпрыгнула - ноги обыкновенные, никакого хвоста, - в ладоши захлопала, заулыбалась и с шумным всплеском прыгнула вводу. Еще немного поплескавшись, - ведь заигрывала с водяником, шалава! - исчезла под водой. Водяник огляделся, улыбнулся хитро: «Вот так вот», подмигнул Варваре и тоже скрылся. Варвара шумно сглотнула, перекрестилась и направилась домой. Ох и знатные новости! Видать, неспокойно будет скоро в семействе Никифора, вероломного жениха Устиньи.

Вот только жаль, не удалось узнать, на какую именно проказу подбивал хозяин свою утопленницу.

Той же ночью в усадьбе Лисовского

Лукерья страдала. От всей души. И причин было сразу две. Первая - прикушенный во время последнего переполоха язык ныл, болел, распух во весь рот. «Типун», - констатировала Степанида, не часто последнее время на селе бывавшая, отцу на мельнице помогавши, и велела прикладывать на язык припарки. Ну припарки, а есть? «Не схуднёшь», - окинув взглядом упитанную фигуру кухарки, заметила Степанида. А говорить? Говорить-то как!

Ах, сколько интересного могла поведать Лукерья односельчанам, но, увы, не могла.

Даже с собственным мужем была вынуждена объясняться лишь мычанием и знаками. Но тот был к этому непривычен, и размеренное течение семейной жизни было нарушено. Она «говорила», муж не понимал, что от него хотят, вместо воды нёс в дом дрова и наоборот. Муж злился, а Лукерья не получала желаемого.

Да еще тут закралось подозрение, энергично подкрепляемое всеми дворовыми бабами усадьбы, что спутался её муж с Сипачихой, бабой вдовой, но не старой, еще и тридцати лет не минуло, да к тому ж и язычница, хоть и крещёная! Кто знает, какие привороты она творит на бедного Зосима. Даром, что ли, её, жену свою, с которой шестнадцать лет в согласии прожили, понимать совсем перестал? Вот и то-то - без приворота не обошлось, не иначе. Прямых доказательств для укора не было, но кто ж признается? Значит, надо было уличить в прелюбодеянии, а заодно уж и в ворожбе, да рассказать - КАК рассказать-то, помоги Богородица?! - хозяину. А тот, зверюга сердешный, - дай ему всеблагая Макошь если оступиться, так сразу шею свернуть, чтоб не мучился - не будет особо раздумывать: хоть сам и охоч до баб-то, но у себя на подворье непотребства не потерпит, сразу выгонит лахудру непутёвую на дальний хутор да ещё плетьми постегает, благо если не до смерти.

А как уличить? Только подкараулить. Хоть усадьба и большая, но живет кучно, а за ворота холопам без разрешения хозяина нельзя под страхом смерти. Значит, где-то в усадьбе шишкуются, а где? Везде народу полно. Единственное место - конюшня. Там не бывает никто, окромя Зосима и самогО, хозяин боится сглазу на своих любимых лошадок. Сказано - сделано: в углу холодного амбара, служившего конюшней, густо было навалено сено, в него-то и закопалась, вздыхая и приговаривая про себя, Лукерья, живописуя себе, как поймает за пятку незадачливых полюбовников.

- Эх, Златка ты моя, тварь бессловесная, - судя по шагам и по голосу, на конюшню пожаловал хозяин, - только ведь с тобою и поделишься сокровенным.

Лукерья под сеном покрылась холодным потом, конечно, хозяин сквозь сено видеть не может, но уверенности нет. Были случаи - и сквозь стену видел, как лакомилась кухарка хозяйской сметанкой (на кота свалить хотела), и как вот увидел, змий! Аж теперь зачесалось промеж лопатками, долго заживали следы от хозяйской плети.

- И что творится, и как дальше жить, не знаю... И сказать кому?.. Вот только тебе и скажешь... Сам не пойму, Златка. Но приходила сегодня она. Кто «она»? Да Аринка, конечно. Ну, Аринка, но не Аринка. Аринка-то, друг мой, немного другая была, склочная, подарки все требовала да внимание. И тут тож явилась в сарафане своем любимом, да сарафан-то весь жемчугом речным расшит... Да знаю, знаю, Златка, что чудно. Потому и говорю тебе, а не кому-нибудь... Пришла прям сюда, я на дворе был, в сарафане, босая, косы распущены, а на голове венок. Кожа аж светится - бела! Идет словно пава, только следы мокрые. Голос, голос как ручеёк журчит. А сарафан как нарочно к телу липнет, не скрывая ничего, а дразня, понимаешь? Здоровьица мне пожелала и зыркнула вот так, -