Два такта до обрыва (СИ)

— Каждая твоя игра заставляет вновь и вновь в тебя влюбляться, — немного тихо произнесла девушка, подбадривающе улыбаясь.

— Не ври мне, Карен…

Ричард курил резко, глубоко и быстро, стараясь смыть никотином весь стыд и позор сегодняшнего дня. Он никогда не ронял смычок. Никогда.

— Я не вру! — села рядом пианистка в обустроенной гримерной. — Подумаешь, упал смычок… Это просто из-за волнения.

— Прикрати, — он чуть не сорвался на крик, бросая на пол окурок от сигареты, обовью втирая огонёк в плитку. — Мы оба знаем, что это всё из-за болезни.

— Ну и что? — смело вскрикнула ослепленная поддержкой Батлер. Как бы она не старался, а нотка печали и сожаления всё равно присутствовала в её дрожащем голоске. — И что, Ричард? Ты же знал, что это рано или поздно должно было произойти. Мы справимся с этим. Вместе, чтобы потом…

Её перебила тишина. Безмолвная, грубая тишина, которая с силой врезалась в легкие Карен, заставляя замолчать и раскрыть глаза в удивлении. Она никогда не видела парня таким — обездушенным, сломленным и забытым никотином. Такой Браун заставлял девушку погрузиться в отчаянье.

— Это глупо… — ухмыльнулся мужчина. — Мне всё равно осталось ровно четыре месяца. Может, просто забыть виолончель?

Батлер хотела завыть громко, болезненно и стыдливо. Она хотела улететь куда-нибудь очень-очень далеко, и желательно, чтобы по пути самолёт разбился где-нибудь в холодной Аляске. Чтобы её тело покрылось бы багровым снегом, укрывая его сердечко от невыносимой боли. И тогда не было бы пианистки, что учится у Ричарда, не было бы Карен, которая безрассудно влюбилась в больного виолончелиста и воспоминаний об этих острых словах.

— Может, — сдалась она с лёгкой ухмылкой.

С того дня Ричард забросил виолончель. Как виолончель отделилась от его души, его дни потеряли краски. Они состояли только из сигарет, сна и Карен. Он был ходячим трупом, имеющий за собой только любовь к Батлер. Мужчина не мог ни есть, ни улыбаться. Он мог часами смотреть на одинокую виолончель в углу, считая пылинки на ней и продолжать хобби.

Хобби было единственным оживлённым движением в его хмуром дне.

Стив вернулся в качестве преподавателя сразу же, как виолончелист забросил виолончель, будто так и должно было быть. Его выражение лица было такое, будто все проблемы в миг испарились, сливаясь с прозрачным кислородом. Но проблемы не ушли! Их становилось всё больше и больше, будто заполняя жизнь Карен мраком. Больше и больше…

Шли дни, а болезнь прогрессировала: головные боли стали сильнее, вызывая крики и слёзы; конечности стали неметь при пробуждениях; иногда парень даже не мог захватить ложку пальцами, неправильно рассчитав расстояние, или даже просто удерживать её в руке; неожиданные судороги и нарушения координации. В конце концов его просто привязали к инвалидной коляске. Тогда пианистка была уверена, что алые круги под глазами и сухие губы — это не от курения, а от болезни.

— Хэй, а давай сходим сегодня в церковь?

Карен сразу же согласилась на такое тихое предложение, ведь это впервые за два месяца, когда Ричард пожелал куда-то сходить. Раньше Батлер всегда уговаривала зануду-Брауна выбраться из этих скучных стен, на что получала только монотонное: «Мне что-то нехорошо сегодня». Теперь он сам предложил сходить куда-нибудь. Даже просто в церковь.

Двадцатое октября было, пожалуй, самым прекрасным днём за два месяца. Чистый воздух, смешанный с одеколоном Ричарда — любимый запах пианистки. Девушка даже представляла, как она идёт за руку с её любимым. Его ноги могли сами передвигаться, головные боли посещали редко, а болезнь — страшный сон в холодном марте. Радует только одно. Даже если это и правда страшный сон, так это будет самым любимым сном для Карен. В этом сне она повстречала дорогого человека, научилась любить музыку и его. Его…

В церкви почти никого не было. Тишина эхом отскакивала по стенам. Пианистка села рядом с креслом парня, внимательно вглядываясь в икону с тем, кто свёл их в марте и разделит их зимой.

— Спасибо. — Ричард говорил тихо, будто шептал самому Иисусу, но, к счастью, у студентки был отличный слух. — Спасибо за то, что соединил меня с Карен Батлер. Я знаю, что я не достоин её, знаю. Поэтому я оплатил её виолончелью, так? Спасибо, что обменял её на виолончель, ведь она — намного дороже. Спасибо.

По щекам девушки потекли слёзы. Она хотела заткнуть парню рот, ударить его в глаз и разрыдаться, лишь для того, чтобы тот просто заткнулся. Девушка видела его счастье, когда тот водил смычком по толстым струнам виолончели. Понимала, как музыка важна для него. Карен — ничто, по сравнению с инструментом. Ничто…

Но Карен не знала, как много она значит для Ричарда. Возможно даже больше, чем Ричард значит для Карен. Пианистка играла роль в жизни Брауна, как смычок. А без смычка виолончель не звучит…

«О Боже, я знаю, что ты меня слышишь. Я прошу тебя об одном: пожалуйста, забери мою жизнь в обмен на жизнь и виолончель Ричарда. Я молю тебя о том, чтобы он снова начал улыбаться. Пожалуйста…» — молилась она Всевышнему.

Но она знала, что такой обмен — не равен. Она знала, что её жизнь на самом деле всего лишь равна нулю и нескольким сотых, по сравнением с Ричардом. Душа девушки испачкана множеством грехов. Самый большой грех — бесчисленные попытки суицида. Наверное, именно из-за этого Бог решил наказать малышку Карен, забирая у него самое дорогое — любимого.

А знаете, что самое смешное? Карен не верит в Бога… Точнее он, возможно, есть, да. Но будь тот проклят! Ему всё равно на жалких людишек. Девушка это поняла в тот день, когда её золотая мама сказала «Бог всё видит!», только вот на самом деле Бог слепой. Его сущность отличается от нашей. Люди могут сопереживать, сочувствовать, помогать, ведь мы чувствуем боль. Бог же властвует над болью.

Батлер была готова услышать рано или поздно от врача равнодушное «Мы должны положить его в больницу», поэтому, когда это произошло, она была не сильно обеспокоенна. Наоборот. Она была счастлива, что Ричарда наконец положат в больницу, полную врачей и медсестёр, ведь никто не знает, когда придёт конец. Что, если с ним что-то случится? Что, если он умрет на глазах у слабонервной малышки Карен? Нет. Она этого не сможет вынести.

Браун не сопротивлялся. Он сослал всё на «Надо, значит надо» и спокойно поехал в серую клинику, пропитанную запахом смерти и таблеток. Вокруг были мёртвые люди, прекрасно осознававшие свой краткий срок. Лица врачей, что проходили по коридору, кричали от усталости каждодневной смерти пациента. Студентка была уверена, что им тоже тяжело. Всем было тяжело. Всё выглядело настолько жалко, что хотелось блевать от одного слова «больница».

Пианистка приходила к Ричарду часто-часто. Проводила время рядом с ним столько, сколько разрешали врачи. Пропускала занятия в университете без Брауна; питалась фастсфудом, который он когда-то запрещал; спала на кровати, где не было его, но был его запах. Запах сигарет, кофе и музыки. Музыки, который он всем дарил. Сейчас Ричард пахнет только лекарствами и трупом.