Приключения нежной Амелии

– Вы не имеете на это права, месье!

Капитан Буайо подступил к нему ближе и резко ударил его в лицо ладонью.

– Этот человек выступил против меня, капитана вашего судна, – коротко объявил он. – Снимите с него куртку и рубашку и привяжите к мачте. Уж я преподнесу этому олуху урок хороших манер и надолго напишу на его спине имя его дорогой Амелии!

Когда Эрнст осознал, что никакими усилиями не сможет избежать уготованного ему бесчестья, он решил отдать себя в руки судьбы. В душе своей он поклялся во имя Амелии оставаться стойким и не дать ни капитану, ни экипажу какого-либо свидетельства своей слабости. В конце концов репутация Амелии стоила того, чтобы он как настоящий мужчина стойко перенес любые испытания, предназначенные ему. Но когда его привязали с поднятыми вверх руками к мачте и порывистый морской ветер начал ласкать его обнаженную спину, ощущение бессилия и неизбежности предстоящего бесчестья судорогой свело ему горло. Он слышал, как матросы, выстроенные на палубе для наблюдения за экзекуцией, шушукаются и отпускают шуточки за его спиной.

На палубу поднялись капитан и оба офицера. Зычный голос капитана объявил, что Эрнст де Лувэ, преступивший законы моря, в соответствии с морским правом подлежит наказанию в виде 25 горячих ударов плетью. Наказание должно быть немедленно приведено в исполнение унтер-офицером посредством корабельного каната.

Несчастный Эрнст, чьи обнаженные плечи безжалостно жгло раскаленное солнце Карибского моря, собрал свои силы, чтобы выстоять в последующие полчаса. Его мускулы напряглись, когда первый удар со свистом обрушился на него, оставляя кровавый след на теле. Он собирался все стерпеть и не проронить ни звука, но боль оказалась сильнее. От пятого удара, когда канат с ужасающей силой вновь обрушился на него, он взревел во весь голос. Процедура тянулась мучительно медленно – удар в минуту, и нашему несчастному герою предстояло испить сию чашу до дна. Он дергался и извивался в своих путах, дико кричал, с его искаженного мукой лица струями сбегал пот… После заключительного удара капитан с удовлетворением подытожил:

– Это тебя научит здравомыслию, сын мой! Развязать его и отнести в каюту! Корабельный врач позаботится о нем, но до конца путешествия ему не разрешается выходить на палубу. Я не желаю видеть это лицо!

Последние дни путешествия превратились для Эрнста в адскую муку. Большую часть времени он был вынужден пролежать в своей каюте лицом вниз, вновь и вновь пытаясь взять верх над лихорадкой и болью, которые овладели его телом. В его лихорадочных грезах перед ним постоянно возникал образ Амелии. Амелии! – которая во всем цвете своей невинности ласкала его израненное тело! Вновь и вновь в своем горячечном бреду он выкрикивал ее имя, задыхался от жары, делавшей его пребывание в каюте непереносимым, протяжно и глухо стонал. Иногда ему начинало казаться, что он вот-вот умрет и никогда не увидит Амелию.

Корабельный врач, наблюдая за ним, хмурился.

– Вы понапрасну растратите свои силы, юный друг, – говорил он не раз. – Уясните себе, что вы достигните своей цели, только сохранив ясную голову. Ваша спина – это совершенная ерунда! С помощью бинтов и мази я быстро приведу ее в порядок. Настоящая болезнь сидит в вашем сердце, и для нее существует один-единственный врач – вы сами.

Чуть опухшее лицо доктора выглядело удрученным. Про себя он ясно осознавал, что его пациенту в действительности нельзя помочь. Он от всей души осуждал капитана, избравшего справедливое возмущение Эрнста в качестве предлога для столь варварской расправы, но никогда в жизни не сказал бы об этом вслух. Когда в предпоследний день плавания Буайо со смехом спросил за обедом, как обстоит дело со спиной его пациента, он серьезно сказал:

– Меня беспокоит вовсе не спина молодого человека. Я опасаюсь, он слишком чувствителен для того, чтобы существовать в нашем грубом мире.

Капитан засмеялся своим громыхающим смехом.

– Готов поспорить, он еще приспособится к нему! Я, может быть, был бы помягче с мальчишкой, но момент был самый подходящий, чтобы хотя бы чуть-чуть вывести его из мира дурацких грез. Кто знает, может быть тот урок, который я записал на его шкуре, еще пригодится ему?

Утром следующего дня «Императрица Нанта» причалила к гавани Сан-Доминго. Каюта Эрнста оказалась отпертой и посреди всеобщей суматохи, вызванной разгрузкой и погрузкой, он сумел незаметно сойти на берег. Его колени противно дрожали, перед глазами плыли кольца тумана, и весь он был в полуобморочном состоянии. Со всех сторон на него нахлынули всевозможные запахи и звуки, и он едва не лишился чувств. Лавируя между мешками с кофе и людьми, торговавшими бананами, он сумел выбраться на площадь, которая кишмя кишела пестро одетыми людьми всех мыслимых цветов и оттенков кожи. Миловидные, цвета кофе с молоком женщины несли на головах гигантские, слегка покачивающиеся корзины, угольно-черные прислужницы негритянки с достоинством выступали за своими господами и держали над их головами пестрые зонты, прикрывая их от палящего зноя. Маленькие, загорелые испанцы с угольно-черными глазами вели за поводья ослов, а за их спинами на тачках громоздились дыни, гроздья винограда и золотые початки кукурузы. Маленькие проворные девчонки-негритянки наперебой предлагали вновь прибывшим букеты цветов и красиво сплетенные венки, а босоногие нищие дети с огромными глазами на обгоревших лицах роились вокруг иностранцев и пронзительными криками домогались милостыни.

Эрнст испугался, что его мозг вот-вот лопнет от избытка красок и звуков и из последних сил, шатаясь и едва не падая, сумел добраться до церкви, выстроенной в колониальном стиле. Там, возле входа в здание, он упал на каменную скамью в тени, отбрасываемой олеандрами, и закрыл лицо руками, чувствуя, как его зубы начали выбивать чечетку от внезапного и резкого озноба. Он попытался отогнать от своих глаз темно-красные, наливающиеся огнем круги – безрезультатно! Так он и сидел, закрыв глаза, слушая бешеный стук своего перегруженного сердца, и ждал неизбежного и скорого конца.

Он снова пришел в себя, услышав в некотором отдалении от себя мелодичный голос, который произнес на хорошем французском:

– Мануэла, погляди только на бледного иностранца вон там у церковного портала! Кажется, бедняжка болен. Пойди, спроси у него, можем ли мы хоть чем-то помочь?

Эрнст неимоверным усилием открыл глаза и увидел очаровательное женское личико. Большие, бархатно-черные глаза изучали его с мягким выражением участия и любопытства. Тонко очерченный рот, который вырисовывался на бледном овале лица подобно красному цветку, был поджат в легкой улыбке, а тонкая, украшенная браслетом рука мелкими торопливыми движениями заставляла трепетать черный узорчатый веер.

Очаровательное создание с черными локонами, ниспадающими на плечи и искусно закрепленным на лбу резным испанским гребнем, показалось в этот миг Эрнсту существом из иного мира. С запозданием, вспомнив о правилах хорошего тона, он вскочил на ноги.

– Мадемуазель!..

Однако, ощутив приступ слабости, вынужден был ухватиться за колонну.

Спутница юной красавицы оказалась полной квартеронкой средних лет с пышной грудью и широко раздавшимися бедрами. Со смехом, обнажив два ряда крепких как у хищного зверя зубов, она сказала:

– Месье, мадемуазель спрашивают, нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? Мадемуазель хотели бы вам помочь.

Прежде, чем Эрнст успел что-либо ответить, прекрасная незнакомка сама обратилась к нему:

– Месье, вы больны? Могу я чем-то быть вам полезной?

Эрнст попытался поклониться. В этот момент он проклинал свою слабость, вызванную лихорадкой.

– Мадемуазель очень добра. Я иностранец и только что прибыл в Сан-Доминго на «Императрице Нанта».

– О, вы из Парижа? Как интересно!

Известие о том, что Эрнст из Парижа, привело прелестную девушку в состояние возбуждения. Ее бледные щеки подернулись нежно-розовым светом, который, перерастая в сияние, окрасил собою воспаленные лихорадкой фантазии Эрнста.