Дочь писателя

Однажды вечером, без предупреждения, она пришла к нему поужинать на улицу Сен-Пер. Утром того же дня он прочел в газетах, что в одной телепередаче, в двадцать один тридцать, соберутся писатели будущего, среди которых, безусловно, и неизбежный Жан-Виктор Дезормье. Сразу же после ужина Арман и его дочь устроились у телевизора и с оживленным любопытством стали ждать начала «шоу». Как полагается, ведущий обменялся любезными фразами со «статистами», которые сменяли друг друга на экране, но львиную долю передачи посвятил «открытию» последних лет — Жану-Виктору Дезормье. Ведущий занял место напротив своего основного гостя, который силился удержать на лице заинтересованное, оживленное и вместе с тем достойное выражение, и принялся расхваливать этого «возмутителя спокойствия», который «оттеснил традицию» и выпустил «свежую струю» в «спертую атмосферу французской литературы». Чтобы не отстать от моды, он обращался к своему собеседнику аббревиатурой, состоящей из инициалов. Вместо «Жан-Виктор Дезормье», он говорил: «ЖВД». И Дезормье, не моргнув глазом, принимал эту почтительную фамильярность. Он был ЖВД, как Соединенные Штаты — США, а Организация Объединенных наций — ООН.

Напряженно глядя на экран и сжав рот, Арман не упускал ни одного слова из их беседы. ЖВД держался с ошеломляющей непринужденностью. Опытный актер, который накануне отрепетировал свой номер, вел бы себя перед камерой менее естественно. Грубое бородатое лицо ЖВД, озорной взгляд морского разбойника выражали то задумчивость, то юношескую веселость, то усталость человека, уделом которого было размышлять о «подлинных проблемах» и вести за собой ближних. Пророк и забавник одновременно, он, как говорят журналисты, «действовал глобально», без разбора. Арман не удержался, и у него вырвалось:

— Каков комедиант! Разыгрался!

Санди не ответила. Может быть, она просто не слышала его слов? Даже телеведущий был явно покорен. Обращаясь к своему гостю, он неоднократно называл его «новой ценностью», что вызывало у ЖВД презрительно-ироничную улыбку. Вне всякого сомнения, Дезормье не сомневался в успехе. Сам того не ведая, он был истинным ведущим программы. Блестящее выступление Дезормье причиняло Арману невыносимую боль. Настоящий писатель не может быть одновременно актером и продавцом собственного товара. Сидя на диване, напротив телевизора, Санди комкала в руках носовой платок. Трудно угадать, какие мысли вертелись у нее в голове: может быть, она злилась на удачливого конкурента, который в тот самый момент обходил ее отца, а может быть, уважала его как профессионала, который знает свое дело? Вдруг ведущий прервал ЖВД и спросил:

— Кстати, вы много читаете?

— Да нет, очень мало! — непринужденно ответил ЖВД.

— А классиков?

— Да, конечно!

— Кого именно?

— Стендаля, Пруста, Лотреамона [5], Рабле, Кафку… В общем, довольно беспорядочно, под настроение.

— А современников?

— Современников тоже читаю. Случается.

— Кого, например?

Взгляд ЖВД сверкнул из-под густых бровей, и Дезормье громко произнес:

— Буазье.

Когда Арман услышал свое имя, у него кольнуло сердце. Он взглянул на Санди. Та сидела, приоткрыв рот, с выражением тихой благодарности. Ведущий удивился:

— Почему Буазье? Вы любите его книги?

— Да.

— Даже последнюю?

— Особенно последнюю!

— Вам нравится «Смерть месье Прометея»? Это ведь роман не в вашем духе!

— Вот именно! — ответил ЖВД. — Он лучше! Это смесь гиперреализма с безудержной фантазией. К тому же мне все нравится у Буазье. Первая книга, которую я прочел еще ребенком, была его книгой! И она очень на меня повлияла, захотелось ответить.

— ЖВД — в поединке с академиком! — воскликнул ведущий смеясь. — Да это же сенсация! Как говорится, настоящий scoop [6]! Извините за англицизм. Уверен, этого слова еще нет в Словаре Французской академии [7]… Но если однажды вы войдете в это учреждение, надеюсь, вы о нем позаботитесь.

Дезормье пожал плечами и не ответил на шутку. Видя его молчание, ведущий повернулся к последнему гостю передачи: кудрявой возбужденной даме в возрасте, которая, по всей видимости, пришла на съемку прямо из парикмахерской. Ее воспламеняла двойная страсть — к Древнему Египту и Франции времен Бурбонов. Устав от болтовни этой дамы, Арман сделал знак дочери, которая держала пульт. Она выключила телевизор и спросила с заботливой улыбкой:

— Надеюсь, ты доволен, папа? Дезормье очень хорошо держался!

— Да-да, — пробормотал Арман.

— Тебе следует написать ему пару строк и поблагодарить за выступление.

— Ты думаешь?..

— Уверена! Это меньшее, что ты можешь сделать!

Он склонил голову, удрученный, но послушный. Ему было по-прежнему нелегко чувствовать себя обязанным тому, кто моложе его и уступает в известности. Равносильно публичному отказу от собственных убеждений. Санди продолжала свою мысль:

— Я даже думаю, — говорила она, — что ты мог бы назначить ему встречу.

— Где?

— Да здесь же, папа!

— Письмом?

— Или по телефону.

— Да-да, по телефону, — ответил он с поспешностью. — Так лучше… Так проще…

— Почему?

Он неестественно засмеялся, отвернулся и сказал, полушутя-полусерьезно:

— Потому что следов не останется!

IV

Дезормье пришел на встречу вовремя. Ровно в восемнадцать тридцать он уже сидел напротив Армана в маленьком кабинете с занавешенными окнами, стены которого были снизу доверху уставлены книгами, на круглых столиках высились кипы бумаг, а двойные рамы защищали от уличного шума. Потягивая виски, мужчины болтали, переходя с предмета на предмет, как старые друзья. За несколько минут разговора Арман пришел к выводу, что его собеседник — человек бесхитростный, возможно, менее эрудированный, чем он сам, но наделенный живостью мысли, умением парировать и ненасытным желанием побеждать. Гость утверждал, что прочел большинство романов Буазье, по слухам знал основные события его жизни и питал к нему почтительное восхищение ученика перед учителем, по стопам которого он идет. Такое увлечение модного молодого автора большим писателем, недосягаемым и удостоенным множества наград, напомнило Арману то, что чувствовал он сам когда-то, подходя к Мориаку [8] или Колетт [9]. Ему посчастливилось встретиться с ними по случаю серии интервью для региональной газеты. Каждое слово, каждое высказывание этих выдающихся людей прошлого навсегда врезались в его память. Он снова видел перед собой усталые глаза Колетт, подведенные карандашом, слышал глухой и надрывный голос Мориака, его сдавленный смех, когда он произносил очередную из своих убийственных колкостей, которую завтра подхватит весь Париж. Эти говорящие призраки так потрясли тогда Армана, что во время беседы он едва осмеливался поднять глаза. Что от них теперь осталось, кроме нескольких книг, признанных классикой, да имени в словарях? Они попали в число удачливых игроков, которым достался счастливый билет в лотерее истории. А ведь человечество веками без устали заметало за собой следы. Эти годы были так недавно, но еще немного, и Арман останется их последним живым свидетелем. Вспоминая прошлое, он ощущал в груди тяжесть пережитого, от былых восторгов до нынешнего пресыщения. Чтобы примириться с грустью по поводу слишком рано удовлетворенных амбиций, он размышлял о том, что старик вроде него может еще утешаться настойчивыми похвалами постороннего, надеющегося поучиться на его опыте. Не на этом ли стоял дух компаньонства, столь близкий сердцу лучших мастеров былой Франции? Арман уже прошел через неприязнь к Дезормье и успел увидеть в нем просто навязчивого человека и даже узурпатора. А теперь он ловил себя на том, что есть нечто благородное в самой передаче эстафеты от старого мастера в руки подмастерья, горящего нетерпеливым желанием доказать, чего стоит. Может быть, в этом и заключается смысл писательского труда на закате карьеры?