Пять золотых колец

Волосы у него были угольно-черного цвета, но слегка припорошены сединой. Но в тот, первый, момент изумленная Эмма прежде всего увидела его глаза, карие глаза, которые одновременно смеялись и плакали.

— Доктор говорит, мы можем попытаться еще раз, Эм. — Он говорил со странным акцентом. — Когда будет подходящее время, мы можем попытаться еще раз.

С этими словами он покинул комнату так же быстро, как и вошел.

Одна дополнительная подробность просочилась в ее мозг. У этого мужчины на пальце тоже было кольцо. С первого же взгляда она поняла, что его кольцо составляет пару с кольцом на ее собственной левой руке.

Глава 2

Эмма не имела понятия, сколько времени она просидела на кровати, подтянув под горло одеяло и тупо уставившись на ситцевую занавеску.

Ей доводилось слышать термин «клинический шок», и теперь она совершенно точно знала, что он означает. Казалось, время остановилось, она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, ни что-либо почувствовать. Ее разум упорно пытался найти объяснение тому, где она находится. Возможно, ее похитили и увезли в этнографический музей-парк, или же она попала на празднование Дня первооткрывателей.

Но все было очень реально. Каждая деталь была слишком достоверной, чтобы можно было принять это место за музей или за какую-то иллюзию. Запахи — острые и дразнящие, звуки рождали эхо. Ни один самолет не ревел над головой, и вдалеке не слышно было гула машин на шоссе. Каким-то образом Эмма перенеслась в прошлое.

В конце концов она услышала, как тот мужчина ушел. Он не сказал ей ни слова, ни «до свидания», ни «желаю приятно провести день», ни «какого черта эта незнакомая женщина делает в моей постели?». Ничего.

Мало-помалу она стала замечать окружающую обстановку. Матрац был в буграх, по-видимому, его набили шелухой ОТ кукурузных початков. Одеяло, которое она сжимала руками, слегка выцвело. На нем был виден каждый узелок, каждый стежок, причудливо неровный.

Снаружи находились животные. Она слышала кудахтанье и писк, прерывистое ржание. Несколько раз до нее доносился такой звук, словно мимо проехал фургон. Колеса скрипели по гравию и снегу. Возницы щелкали поводьями или успокаивали лошадей В конце концов Эмма заметила маленькое ручное зеркало, лежащее на сундуке. Она спрыгнула с кровати — на мгновение у нее закружилась голова — и схватила зеркало, чтобы увидеть свое отражение.

Это была она, никаких сомнений. Даже в темной и пятнистой поверхности зеркала она узнала собственное лицо. Выражение этого лица было растерянным, голубые глаза покраснели и слегка припухли, волосы заплетены в косы и завязаны тряпочками. Но в том, что именно Эмма Грэхем смотрела на нее из зеркала, сомневаться не приходилось.

Маленький треугольник ткани высовывался из закрытого сундука. И прежде чем положить зеркало, Эмма открыла сундук, чтобы убрать его.

Свежий аромат коснулся ее ноздрей, когда она приподняла тяжелую крышку, — запах цветов и весны. Поверх аккуратно свернутой одежды лежали сухие цветы, стебли их стягивали яркие ленты, а под лентами лежала маленькая книжка в кожаном переплете.

Дневник. Эмма тотчас же это поняла. Она начала было опускать крышку на место, потом остановилась. Какое-то мгновение она просто стояла, босиком, в свободной хлопчатобумажной ночной сорочке. Потом схватила дневник, закрыла сундук и прыгнула обратно в тепло бугристой постели.

Красный переплет дневника не имел замочка. Эмма ожидала ощутить запах пыли, когда открыла его, но единственным запахом, который ей удалось уловить, был аромат цветов.

Странички дневника сияли белизной. После нескольких чистых страниц начались записи. Синими чернилами, четким, разборчивым почерком.

Это был ее собственный почерк.

Ошибиться невозможно, и невозможно как-то это объяснить. Эмма писала точно так же с младших классов школы, те же острые углы, тот же четкий наклон. Дневник писала сама Эмма.

Она потерла глаза, они болели, словно она недавно плакала. Потом начала читать.

Почерк принадлежал Эмме, но слова — совершенно незнакомому человеку.

Записи начинались с марта 1832 года, в Филадельфии. Автор не называла себя, но рассказывала о своем маленьком сынишке, о муже и о путешествии на запад, в которое они вот-вот должны были отправиться.

Тон записок был странным, в каждом слове чувствовалось смущение, и подбор их был осторожным. Никаких имен не называлось. Никаких характерных особенностей.

«Во время нашего путешествия ребенку стукнет годик. Мой муж надеется, что к тому времени мы уже будем в Индиане. Он сразу же начнет работать с судьей Исайей Хокинсом. Те, кто работал с мужем в Филадельфии, выражают удивление и немалое огорчение его внезапным отъездом. Все считают его одним из самых перспективных адвокатов в Филадельфии, если не на всем восточном побережье. И тем не менее его выбор клиентов непредсказуем, как мартовский ветер, и такой же неопределенный. Он, кажется, не хочет брать клиентов, которые могут позволить себе заплатить ему его истинную цену. Он стремится на запад, чтобы встретиться лицом к лицу с Законом на границе поселений, а не с законом города. Ребенок капризничает».

Следующая запись была еще короче.

«Каналы замерзли, поэтому мы ждем. Я никого не знаю и не хочу ни с кем знакомиться. Наши попутчики — ужасные люди, грубые и неопрятные, как во внешности, так и в манере поведения. Могу лишь предположить, что чем дальше мы будем продвигаться на запад, тем хуже станет наше окружение».

Несколько строчек описывали волнение мужа.

«Он не знает о моих чувствах. Ничего не желает замечать, кроме своего счастливого идеализма. Он хочет помогать Другим, но, боюсь, это будет происходить за счет нашей семьи».

Следующая запись датирована маем 1832 года.

«Жестокая жара. Я думала, что Овертон-Фоллз окажется городом, а здесь всего несколько домов. Моему ребенку сейчас исполнился бы годик, если бы Господь не призвал его к себе. Может, он делал бы свои первые шаги?»

Эмма опустила дневник. Больше записей не было. Остальные страницы остались пустыми.

— Ребенок умер, — пробормотала она самой себе.

Эмма сидела и смотрела на комнату, на грубую мебель, следы героических усилий создать комфорт. Внезапно ей непреодолимо захотелось выйти наружу, увидеть, где она и можно ли добраться отсюда домой.

В гардеробе висела женская одежда, и она вынула самое теплое на вид платье, какое только смогла найти. Еще там нашлись чулки, все черные, хлопчатобумажные и бесформенные, и тяжелая нижняя юбка. В нижней части шкафа, под какими-то тряпками, стояли две пары туфель. Они явно уже некоторое время стояли без дела, обе пары были чистыми, без грязи и пыли. Она надела более прочные, из черной кожи с пуговицами сбоку и на толстых подошвах.

Прямо под одеждой в сундуке лежали щетка для волос и жестяная коробочка со шпильками. Эти шпильки казались смертельно опасными штуками, с легким налетом ржавчины, словно ими тоже долго не пользовались. Эмма сделала все, что могла, со своими волосами и осталась довольна, когда, тряхнув головой, обнаружила на полу всего несколько шпилек.

Она вышла через дверь в соседнюю комнату и была удивлена тем, что мужчине удается поддерживать такую чистоту в доме.

В примитивно обставленной комнате находился еще один камин — этот не топился, — и на большом крюке напротив дымохода висел чайник. Рядом стояли деревянный стол и каменная раковина. Вдоль стены располагалась скамья, на которой лежала свернутая постель.

Значит, он спит здесь.

Рядом со скамьей находился длинный сосновый стол, на котором она увидела глиняную трубку, глиняный горшочек с надписью «Табак» и стопку тяжелых на вид книг. Эмма взяла их и прочитала названия «Оратор из Колумбии» и «Комментарии Блэкстоуна». По-видимому, это книги по юриспруденции. Хотя бумаги видно не было, на столе стояла бутылочка замерзших чернил, закрытая пробкой, и лежало обгрызенное гусиное перо, кончик которого был испачкан темно-синими чернилами.