Неужели это я?

Санди взглянула на часы. Семь. И почти сразу раздался телефонный звонок.

— Санди,— послышался непривычно оживленный голос Филиппа, — что поделываешь?

— Любуюсь геранями и жду тебя, — так же весело ответила она.

— Я тебе уже звонил, Ди, — перешел он на деловой тон, — но тебя не было. Я в Бужи, где мы будем снимать. Треньян попросил приехать и поработать с актрисой. Она молоденькая, никак не врубится в роль, а в понедельник съемка. Но она прелестна, Ди, и вообще мне все тут нравится. Какие люди! А Треньян...

Комок подкатил к горлу Санди, и она мучительно пыталась его проглотить.

— Алло! — кричал Филипп. — Ты меня слышишь? Санди! Алло!

— У меня горло перехватило от радости, — деревянным голосом сообщила она, — так я рада, что тебе все нравится....

— Ты что, обиделась? — удивился Филипп. — Или огорчилась? Брось! Увидимся через неделю, максимум через две! У тебя же срочная работа. Все равно тебе не до меня! — Филипп опять почти что кричал, и голос у него снова стал веселым.

У Санди защипало глаза: и это угрюмый нелюдимый Филипп, на помощь которому я летела как сумасшедшая? Да он весел, будто жаворонок, и я ему совершенно ни к чему!

— Конечно, не до тебя, — согласилась она все тем же деревянным голосом, хоть и старалась говорить как можно непринужденнее. — Мне навязали толстенную рукопись, автор готов на все, лишь бы напечататься. Но в Париже такая жара!..

— Тут тоже. Подумаешь! Советую не раскисать, это главное. Когда увидимся, расскажу много интересного. Целую. Пока!

Гудки. Отбой. Он даже не дождался ответа, так спешил в свою новую интересную жизнь. Жизнь, в которой оказался благодаря ей, Санди, и в которой она ему не нужна...

Она по-прежнему лежала на кровати, в саду по-прежнему цвели герани. Но все стало другим: прекрасный Париж теперь казался Санди душным каменным мешком, жизнь — ловушкой. Надежда опять поманила и опять обманула.

Филиппу, за которого я болела душой, на меня наплевать. И для него я — пересадочная станция. И как больно, как обидно, что он так легко отправился дальше! «Нравится! Интересно!» Какая же я дура! Настоящая идиотка. До каких пор я буду жить дурацкими иллюзиями?! Ах,

он неприспособленный! Ах, я ему помогу! Да это я неприспособленная неудачница! Всегда на обочине! Всегда на бобах!

Глаза Санди наполнились слезами, она уткнулась в подушку и разрыдалась.

Глава вторая

Кармен

Наплакавшись вволю, Санди уснула, а когда открыла глаза, было уже темно. Из приоткрытой двери пахло лавандой, и на секунду ей почудилось, что она в своей комнате, в родительском доме. Потом вспомнила: Филипп... Но жалость к себе успела притупиться и сменилась досадой на неизбывные и дурацкие мечты...

Шел одиннадцатый час ночи. Понятно, что теперь не уснуть. Да и не ложилась она никогда в такое время. Нужно чем-то заняться, только вот чем? Позвонить кому-нибудь из друзей, сообщить о приезде и отправиться ужинать? Но тогда придется что-то врать. Одной пойти?

Из-за закрытых ставен с улицы доносились звуки кипящей вечерней жизни. Беззаботно хохотали молодые люди, весело щебетали девушки, кто-то кому-то назначал свидание.

Нет, выходить решительно не хотелось. Санди босиком лениво отправилась к холодильнику. Что у меня там? Клубника, сыр, минералка. Вот и прекрасно, можно остаться дома. А это что за пакет? Ах да, это же рукопись, которую просила прочитать Элен! У ее кузена депрессия и неврастения. У меня самой и депрессия, и неврастения. Если первые пять страниц не понравятся, дальше читать не буду. Верну, и дело с концом, у меня своих неприятностей хватает.

Ночная уличная жизнь только добавляла Санди раздражения. Воинственно хлопнув дверью, она удалилась с клубникой и рукописью в спальню. Тихо, и в тишине слышно только мерное тиканье стенных часов. Санди поёжилась — будто казнить собираются. Она вытащила из часов батарейку, отправила в рот самую большую клубничину, потом легла на живот поперек широкой кровати и принялась за чтение.

Первая страничка: «Поль Кремер, Валье, улица Клема, 4. Телефон...».

Абзац, другой, третий. Мало-помалу она увлеклась и уже быстро переворачивала страницу за страницей.

Роман? Да нет, скорее дневник. А точнее — исповедь страстно влюбленного мужчины. Но возлюбленная не разделяет его любви, хотя они почти все время вместе. Хрупкая смуглянка Лола лишь позволяет себя любить, не отвечая взаимностью. Он страдает, желая добиться отклика, разговаривает с ней, но она молчит или роняет пустые, ничего не значащие слова. Когда он особенно неистовствует, Лола исчезает. Что таится за ее отлучками, за заурядными отговорками? С кем она доверительно беседует, кому открывает душу? Кого же любит прекрасная Лола?

Герой пытается поймать свою вечно ускользающую возлюбленную, протягивает к ней руки, но с ним рядом не она сама — ее тень. Она дразнит его, то разрастаясь и заслоняя собой весь мир, то сжимаясь в крошечный комочек боли, вечно манит и вечно обманывает, всегда недостижимая, всегда чужая. Сжимая Лолу в объятиях, он тоскует об иной Лоле, открытой, доверчивой, доверившейся.

Худобой, смуглой кожей, черными глазами Лола напоминает герою Кармен: тот же сумрачный взгляд, тяжелые смолистые косы, безвкусный нелепый наряд... Кармен, настоящая Кармен. Ему показалось, что судьба расщедрилась на королевский подарок, он потерял покой, признался в любви, ходил по пятам, и через неделю Лола уже переехала к нему.

Нося по комнате на руках свою миниатюрную возлюбленную, он декламировал: «Она все маленькое тело, раздевшись, прячет в плащ волос», — и продолжал, вглядываясь:

Она лицом бледна, но брови

Чернеют, и алеет рот:

Окрашен цветом страстной крови,

Цветок багряный, красный мед!

Звук низкого хрипловатого голоса Лолы повергал его в дрожь, но когда он пытался вспомнить, что же она сказала, то не мог припомнить ни слова.

Он стал ее писать. Художник, он понадеялся на свое искусство, поверив, что оно станет той волшебной сетью, которая опутает ускользающую беглянку. Наброски, портреты получались яркими, но холодными. И на полотне Лола не желала делиться тем огнем, что таился в ней, тек по жилам, дразнил и манил. Огонь. Где он, этот огонь?

В ее прельстительности скрыта,

Быть может, соль пучины той,

Откуда древле Афродита

Всплыла, прекрасной и нагой!

Жадно и неустанно искал художник эту жгучую соль. И писал, писал, писал...

Знатоки оценили его нервную стильную живопись. О нем заговорили в богемных кругах. Стало модным ходить к нему в мастерскую. Ему предложили выставиться. Но он, одержимый своей погоней, пренебрег стучащейся в двери славой и отказался. Ему чудилось, что еще немного, и он поймет, поймает дразнящий язычок пламени, пленит свою чаровницу, свою Кармен. Что ему лавры популярности? Он хотел запечатлеть пламя души. Прогнав из своей мастерской докучливых посетителей, он вновь стал вглядываться в ту, которая была его музой и мукой.

Вновь близилось Рождество, и герой решил сам выбрать наряд для своей возлюбленной. Ему доставляло несказанное удовольствие служить красоте своей королевы. Но когда он увидел Лолу в бирюзовом струящемся платье, когда сам перевил ее темные волосы серебристыми сверкающими нитями и уложил в корону, то понял, что она — морская дева, наяда, что жжет таящийся в ней лед, а не пламя. Ему не терпелось запечатлеть это открытие, но... Лола исчезла. Растаяла. Бросила его.

А что же герой? Он зашвырнул в дальний угол кисти, покинул Париж, распрощался с прежней жизнью, вот только никак не мог распрощаться с зияющей сосущей пустотой в душе...

За окном светало, когда Санди закончила читать. Она вышла в свой садик. И, будто обещанием дождя, на нее повеяло влажной свежестью. Цветы пахли сильнее, где-то глухо ворковала горлица, и ее воркование напомнило ей низкий, хрипловатый голос Кармен. Странное утешение коснулось сердца Санди. Как богата жизнь любящего сердца, подумала она, уже не коря себя за то, что так спешила к Филиппу. Она не могла иначе и была рада, что помогла ему. Для него и